НАРОДЫ СЕВЕРА В ТРАВЕЛОГАХ УРАЛЬСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ 1930‑Х ГОДОВ

Поста­нов­ка про­бле­мы. 1930‑е годы — вре­мя актив­но­го обра­ще­ния совет­ско­го искус­ства к тема­ти­ке Севе­ра, моде­ли­ро­ва­ния обра­за малых народ­но­стей, насе­ля­ю­щих поляр­ные и при­по­ляр­ные тер­ри­то­рии СССР. Это вре­мя анти­ко­ло­ни­аль­ной рито­ри­ки на уровне госу­дар­ства и раз­но­об­раз­ных дей­ствий по вклю­че­нию корен­но­го насе­ле­ния Севе­ра в уни­вер­саль­ную струк­ту­ру совет­ской наци­о­наль­ной мат­ри­цы, вре­мя «внут­рен­ней коло­ни­за­ции», если сле­до­вать кон­цеп­ции А. М. Эткин­да [Эткинд 2013]. Како­ва спе­ци­фи­ка изоб­ра­же­ния корен­ных наро­дов Ура­ла и Сиби­ри в текстах совет­ских писа­те­лей и жур­на­ли­стов, выпол­няв­ших госу­дар­ствен­ный заказ? Есть ли прин­ци­пи­аль­ное рас­хож­де­ние тра­ве­ло­гов 1930‑х годов, обра­щав­ших­ся к обра­зам ино­род­цев, с пред­ше­ству­ю­щей этно­гра­фи­че­ской традицией?

Исто­рия вопро­са. Сто­ит напом­нить, что отнюдь не совет­ские авто­ры были пер­во­про­ход­ца­ми и опи­са­те­ля­ми земель Ура­ло-Сибир­ско­го края и народ­но­стей, про­жи­ва­ю­щих на этих тер­ри­то­ри­ях. Еще со вре­мен фор­ми­ро­ва­ния госу­дар­ствен­но­сти Рос­сий­ская импе­рия была наце­ле­на на гео­куль­тур­ную экс­пан­сию. В лите­ра­ту­ре гео­куль­тур­ный экс­пан­си­о­низм стал осо­бен­но актуа­лен на рубе­же ХIХ и ХХ вв. Как пишет Е. К. Сози­на, «Сереб­ря­ный век зано­во откры­вал для куль­тур­но­го осво­е­ния мно­гие реги­о­ны мира и Рос­сий­ской импе­рии. Имен­но в этот пери­од в рус­ской куль­ту­ре оформ­ля­ет­ся своя мифо­по­э­ти­ка и этно­то­пи­ка Севе­ра, уже не свя­зан­но­го с Север­ной сто­ли­цей — Петер­бур­гом (как пре­иму­ще­ствен­но было в поэ­зии ХVIII–XIX вв.), и про­ис­хо­дит это бла­го­да­ря, глав­ным обра­зом, запис­кам путе­ше­ствен­ни­ков…» [Сози­на 2012: 184]. Такие писа­те­ли, как М. При­швин, К. Жаков, К. Носи­лов, П. Инфан­тьев, внес­ли зна­чи­тель­ный вклад в созда­ние обра­за Севе­ра, опи­са­ние народ­но­стей, насе­ля­ю­щих его. 

Совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли так­же не раз обра­ща­лись к обра­зу ино­род­ца, пони­мая его как «дру­го­го», отра­жен­но­го в «зер­ка­ле куль­ту­ры», сосе­да, дан­ни­ка, долж­ни­ка [Слез­кин 2017]. На при­ме­ре лите­ра­тур­ных про­из­ве­де­ний выяв­ля­ли коло­ни­аль­ную про­бле­ма­ти­ку в текстах, посвя­щен­ных малым народ­но­стям [Литов­ская 2005]. Обо­зна­ча­ли спе­ци­фи­ку этно­гра­фи­че­ской бел­ле­три­сти­ки писа­те­лей, отправ­ляв­ших­ся в путе­ше­ствие на Север [Сози­на 2014]. 

Насто­я­щее иссле­до­ва­ние пред­став­ля­ет собой соци­о­куль­тур­ный и худо­же­ствен­ный ана­лиз лите­ра­тур­но­го мате­ри­а­ла. Его мето­ди­ку, стро­я­щу­ю­ся в куль­ту­ро­ло­ги­че­ском плане на при­ме­не­нии идеи «внут­рен­ней коло­ни­за­ции» [Эткинд 2013], во мно­гом опре­де­ли­ли рабо­ты Е. К. Сози­ной и М. А. Литов­ской. Кро­ме того, обра­ща­ясь к тра­ве­ло­гу, мы опи­ра­ем­ся на рабо­ты, широ­ко пред­став­ля­ю­щие путе­ше­ствия в зер­ка­ле куль­тур­ных отра­же­ний [Милю­ги­на, Стро­га­нов 2013; Рус­ский тра­ве­лог… 2015] и самые раз­ные тра­ди­ции жан­ра [Рус­ский тра­ве­лог… 2015], в том чис­ле ураль­ский тра­ве­лог [Вла­со­ва 2015] и север­ные нар­ра­ти­вы [Сози­на 2012].

Мате­ри­а­лы иссле­до­ва­ния. Инте­рес жур­на­ли­стов и писа­те­лей 1930‑х годов к малым народ­но­стям Ура­ла и Сиби­ри был свя­зан с гло­баль­ны­ми про­цес­са­ми, шед­ши­ми в СССР, в част­но­сти, с про­мыш­лен­ным осво­е­ни­ем рай­о­нов Край­не­го Севе­ра, бога­тых при­род­ны­ми ресур­са­ми и име­ю­щи­ми стра­те­ги­че­ское зна­че­ние. «Осво­е­ние Арк­ти­ки и Север­но­го мор­ско­го пути совет­ским пра­ви­тель­ством с само­го нача­ла пред­став­ля­лось в каче­стве важ­ней­шей зада­чи, реше­ние кото­рой было необ­хо­ди­мо для раз­ви­тия эко­но­ми­ки стра­ны и укреп­ле­ния воен­но-стра­те­ги­че­ско­го поло­же­ния госу­дар­ства на север­ных гра­ни­цах. Про­бле­мы хозяй­ствен­но­го раз­ви­тия север­ных тер­ри­то­рий рас­смат­ри­ва­лись в свя­зи с под­го­тов­кой пла­нов инду­стри­а­ли­за­ции СССР. На I Все­со­юз­ной кон­фе­рен­ции по раз­ме­ще­нию про­из­во­ди­тель­ных сил, кото­рая про­хо­ди­ла в Москве осе­нью 1932 г., пред­се­да­тель Гос­пла­на СССР В. И. Меж­ла­ук ска­зал, что госу­дар­ство при­да­ет боль­шое зна­че­ние реше­нию про­блем Севе­ра и „уже гото­во насту­пать по все­му фрон­ту“» [Тимо­шен­ко 2013: 150]. Во Вто­рой пяти­лет­ний план раз­ви­тия народ­но­го хозяй­ства СССР был вклю­чен раз­дел «Осво­е­ние Арк­ти­ки», где было заяв­ле­но о широ­ком изу­че­нии и про­мыш­лен­ном исполь­зо­ва­нии запо­ляр­ных рай­о­нов Совет­ско­го Сою­за. Про­бле­ма инду­стри­а­ли­за­ции Севе­ра сто­я­ла на повест­ке дня в тече­ние всех 1930‑х годов: осва­и­вал­ся Север­ный мор­ской путь, стро­и­лись Игар­ка и Мага­дан, воз­во­дил­ся Нориль­ский гор­но-метал­лур­ги­че­ский ком­би­нат, рабо­тал целый ряд раз­ве­ды­ва­тель­ных и про­мыш­лен­ных экспедиций.

Поли­ти­че­ский и эко­но­ми­че­ский экс­пан­си­о­низм как выбран­ный для стра­ны курс про­яв­лял­ся в пере­рас­пре­де­ле­нии на Север люд­ских пото­ков; поляр­ни­ки: уче­ные, спе­ци­а­ли­сты раз­лич­но­го про­фи­ля, лет­чи­ки, моря­ки, рабо­чие — неиз­мен­но ста­но­ви­лись геро­я­ми эпо­хи. Как отме­ча­ет К. Кларк, «хотя поляр­ни­ки фак­ти­че­ски зани­ма­лись науч­ны­ми изме­ре­ни­я­ми, рас­сказ об их рабо­те пере­во­дит­ся на язык рито­ри­ки воз­вы­шен­но­го и неиз­ме­ри­мо­го. Изу­че­ние оке­а­на экс­пе­ди­ци­ей Папа­ни­на ока­за­лось свя­за­но с эпи­сте­мо­ло­ги­ей выс­ше­го поряд­ка и пара­мет­ра­ми воз­вы­шен­но­го (в силу необы­чай­ной глу­би­ны), а так­же с овла­де­ни­ем тер­ри­то­ри­ей и гос­под­ством над физи­че­ски­ми ресур­са­ми» [Кларк 2009]. Рабо­та в усло­ви­ях Край­не­го Севе­ра в соци­аль­ной рито­ри­ке рас­це­ни­ва­лась как геро­и­че­ская и жерт­вен­ная и одно­вре­мен­но пре­дель­но полез­ная для всей страны. 

Искус­ство 1930‑х годов вслед за офи­ци­аль­ной прес­сой пре­воз­но­си­ло муже­ство и храб­рость поко­ри­те­лей «Арк­ти­че­ской Саха­ры» — вспом­ним, насколь­ко попу­ляр­ны были кино­лен­та «Семе­ро сме­лых» (1936) С. Гера­си­мо­ва и роман «Два капи­та­на» (1938–1944) В. Каве­ри­на. Неред­ки­ми были и поезд­ки лите­ра­то­ров в север­ные рай­о­ны СССР.

Совет­ские писа­те­ли попа­да­ли на Север по-раз­но­му. Так, ураль­ский писа­тель и жур­на­лист А. Кли­мов¹ отклик­нул­ся на при­зыв ЦК ВЛКСМ при­нять уча­стие в осво­е­нии Арк­ти­ки в 1931 г. В Арк­ти­ке он «делал все, что пору­ча­ли: орга­ни­зо­вы­вал пер­вые наци­о­наль­ные сове­ты, орга­ни­зо­вы­вал кол­хо­зы. Был редак­то­ром газет по лов­ле рыбы в море. Летал вме­сте с Моло­ко­вым, Водо­пья­но­вым, Голо­ви­ным, Алек­се­е­вым на пер­вых авиа­трас­сах Севе­ра» [Капи­то­но­ва, Мете­ле­ва]. На оле­ньих упряж­ках и на соба­ках А. Кли­мов про­ехал по Запо­ля­рью, рабо­тал в Сале­хар­де, Нориль­ске, Игар­ке, Бере­зо­ве, на Дик­соне и Новой Зем­ле. Его наблю­де­ния лег­ли в осно­ву очер­ков и рас­ска­зов, кото­рые охот­но пуб­ли­ко­ва­ла реги­о­наль­ная и цен­траль­ная прес­са. В 1934 г. его утвер­ди­ли кор­ре­спон­ден­том «Прав­ды» по Ямаль­ско­му окру­гу, а в 1935 г. он напе­ча­тал избран­ное в кни­ге «Серд­це тунд­ры», вышед­шей в Омске.

Дру­гой ураль­ский писа­тель С. Моро­зов-Ураль­ский², если верить инфор­ма­ции, при­ве­ден­ной в аль­ма­на­хе «Тагиль­ский кра­е­вед», в 1930 г. вме­сте с тагиль­ча­на­ми Н. Г. Масаль­ским и В. А. Симо­но­вым и псом-мед­ве­жат­ни­ком по клич­ке Фун­тик отпра­вил­ся на Север по соб­ствен­но­му почи­ну. «Путе­ше­ствию на Север нуж­на была под­го­тов­ка. Масаль­ский съез­дил в Сверд­ловск, в отде­ле­ние Коми­те­та Севе­ра. Там посо­ве­то­ва­ли вести запи­си об уви­ден­ном и соби­рать этно­гра­фи­че­ский мате­ри­ал. Ниж­не­та­гиль­ский окруж­ной совет проф­со­ю­зов дал на доро­гу 1000 руб­лей, Союз охот­ни­ков — порох, дробь и дру­гие при­па­сы для ружей: у Моро­зо­ва было одно­стволь­ное охот­ни­чье ружье, у Масаль­ско­го — дву­ствол­ка. Оса­виа­хим выде­лил вин­тов­ку с патро­на­ми, а радио­узел — доволь­но гро­мозд­кий радио­при­ем­ник…» [Из ста­рых пуб­ли­ка­ций 1989]. В нача­ле апре­ля путе­ше­ствен­ни­ки дое­ха­ли на поез­де до Надеж­дин­ска (ныне Серов), даль­ше по узко­ко­лей­ке — до посел­ка лесо­ру­бов, где взя­ли лоша­дей и опра­ви­лись в Бур­ман­то­во, ста­но­ви­ще остя­ков, отку­да и нача­ли вести свои запи­си. Все трое оза­гла­ви­ли свои очер­ки «В стране Ман­си», одна­ко Масаль­ский и Симо­нов напи­са­ли не очень боль­шие по объ­е­му тек­сты (их мате­ри­а­лы опуб­ли­ко­вал жур­нал «Ураль­ский охот­ник» в номе­рах за сен­тябрь и октябрь — ноябрь 1930 г.), а уже имев­ший пуб­ли­ка­ции в реги­о­наль­ной прес­се С. Моро­зов-Ураль­ский, напе­ча­тав­шись по резуль­та­там поезд­ки в сверд­лов­ском жур­на­ле «Рост» (1930, № 7–8), выпу­стил пол­но­цен­ную кни­гу в ГИХЛе. 

Нако­нец, еще один ураль­ский писа­тель И. Панов³ был про­сто одер­жим Севе­ром. Он не раз выез­жал в экс­пе­ди­ции и коман­ди­ров­ки на север Ура­ла и Сиби­ри. Из архив­ных мате­ри­а­лов извест­но, что в 1928 г. он при­со­еди­нил­ся к экс­пе­ди­ции, отпра­вив­шей­ся из Тоболь­ска [Объ­един. музей писа­те­лей Ура­ла: д. 30], в 1932 г. поехал в твор­че­скую коман­ди­ров­ку от «Ура­ло­хот­со­ю­за» в Остя­ко-Вогуль­ский и Яма­ло-Гыда­ям­ский окру­га с целью сбо­ра мате­ри­а­лов для жур­на­ла «Ураль­ский охот­ник» [Там же: д. 29, л. 74], в 1937 г. — в еще одну твор­че­скую коман­ди­ров­ку от Сою­за писа­те­лей СССР [Там же: д. 29, л. 77], в 1939 г. рабо­тал на пла­ву­чей базе экс­пе­ди­ции «Совет­ский Север» [Там же: д. 28, л. 14]. О поезд­ке 1939 г. сохра­ни­лось неко­то­рое коли­че­ство архив­ных мате­ри­а­лов. Из авто­био­гра­фии 1941 г.: «В янва­ре 1939 года уехал на Обский Север закан­чи­вать роман о рядо­вых геро­ях Севе­ра и вер­нул­ся отту­да 26 мая 1940 года. Кро­ме рабо­ты над рома­ном я редак­ти­ро­вал бас­сей­но­вую газе­ту Полит­от­де­ла Обл­го­с­ры­б­т­ре­ста „Север­ный рыбак“, читал лек­ции по исто­рии пар­тии, участ­во­вал в Тоболь­ской газе­те „Тоболь­ская прав­да“» [Там же: д. 21, л. 3]. Из вос­по­ми­на­ний сына писа­те­ля: «Суточ­ных отцу на Севе­ре явно не хва­та­ло, пото­му он согла­сил­ся с пред­ло­же­ни­ем полит­управ­ле­ния Ниж­не­об­ско­го паро­ход­ства Нар­ко­ма­та пище­вой про­мыш­лен­но­сти и Омско­го обко­ма пар­тии воз­гла­вить пла­ву­чую куль­тур­ную базу, пред­на­зна­чен­ную для обслу­жи­ва­ния рыб­за­во­дов и рыбац­ких посел­ков, рас­по­ло­жен­ных вдоль Оби до ее впа­де­ния в Ледо­ви­тый оке­ан. <…> Он про­во­дил лек­ции о меж­ду­на­род­ном поло­же­нии, рабо­тал в „Тоболь­ской прав­де“, ездил по мест­ным кол­хо­зам и стой­би­щам. Аги­та­тор, про­па­ган­дист, отец про­во­дил разъ­яс­ни­тель­ную рабо­ту с мест­ным насе­ле­ни­ем по пере­жит­кам пле­мен­но­го быта. Лоша­ди, оле­ни, само­лет Обь­тре­ста — вот в те дни сред­ства его пере­ме­ще­ния» [Панов 2000: 34]. И. С. Панов создал целый ряд ста­тей и очер­ков, посвя­щен­ных про­блем Севе­ра, роман «Урман», оста­лись так­же фраг­мен­ты неза­кон­чен­но­го рома­на «В пес­цо­вой пустыне».

Мобиль­ность писа­те­лей, не задер­жи­ва­ю­щих­ся, как пра­ви­ло, в какой-либо одной мест­но­сти, подви­га­ла их к фик­са­ции дорож­ных наблю­де­ний и впе­чат­ле­ний. Тра­ве­ло­ги или тек­сты, близ­кие к ним по сво­им струк­тур­но-содер­жа­тель­ным харак­те­ри­сти­кам, не ред­кость в их твор­че­ском насле­дии. Так, свое­об­раз­ным тра­ве­ло­гом явля­ет­ся очерк И. Пано­ва «Пись­мо из Нады­ма» (1933); сквоз­ным сюже­том кни­ги «В стране Мань-си» (1932) С. Моро­зо­ва-Ураль­ско­го ста­ло путе­ше­ствие героя по тер­ри­то­ри­ям тузем­цев; эле­мен­ты дорож­ных дис­кур­сов най­дем в пио­нер­ской кни­ге «Мы из Игар­ки» (1938), состав­лен­ной А. Кли­мо­вым. Кро­ме того, перу Кли­мо­ва при­над­ле­жит очерк «По поро­ше» (1939), опи­сы­ва­ю­щий дли­тель­ное путе­ше­ствие по север­но­му лесу с охотниками-белковщиками. 

Ана­лиз мате­ри­а­ла. Пока­за­тель­но, что чем более худо­же­ствен­ным были про­из­ве­де­ния авто­ров-путе­ше­ствен­ни­ков, тем менее в них была выра­же­на сама струк­ту­ра тра­ве­ло­га. Напри­мер, нет ника­кой воз­мож­но­сти нари­со­вать схе­му пере­ме­ще­ний героя в тундре по кни­ге С. Моро­зо­ва-Ураль­ско­го. Для срав­не­ния, спут­ни­ки Моро­зо­ва-Ураль­ско­го, не имев­шие писа­тель­ских амби­ций, лишь доку­мен­ти­ро­вав­шие путе­ше­ствие, очень чет­ко обо­зна­чи­ли дви­же­ние от Бур­ман­то­во к Север­ной Сось­ве, посел­ку Усть-Маньи, Саран­па­у­лю, селу Няк­сим­во­лю, горе Тел-Поз-Из (где Моро­зов-Ураль­ский их поки­нул, посколь­ку его жда­ла бере­мен­ная жена), а затем отпра­ви­лись по реч­но­му пути Бере­зов — Тобольск — Тюмень. Содер­жа­ни­ем их очер­ков ста­ли непо­сред­ствен­но дорож­ные впечатления: 

По доро­ге мы часто выле­за­ем из саней, что­бы согреть­ся, и идем по насту, кото­рый сво­бод­но дер­жит человека.

Доро­га почти все вре­мя идет по боло­ту, порос­ше­му мел­ким сос­ня­ком — каран­даш­ни­ком. Пере­се­ка­ем очень мно­го сле­дов: куро­па­ток, заячьих, бели­чьих и двух недав­но про­шед­ших росомах.

Про­ехав око­ло 30 кило­мет­ров, дела­ем при­вал на реке Сось­ве [Масаль­ский, Симо­нов 1989]. 

В кни­ге С. Моро­зо­ва-Ураль­ско­го дорож­ных впе­чат­ле­ний крайне мало, его не очень инте­ре­су­ет наблю­да­е­мый ланд­шафт, не воз­ни­ка­ет жела­ния рас­ска­зать об осо­бен­но­стях само­го путе­ше­ствия. На пер­вый план зако­но­мер­но выхо­дят про­цес­сы сове­ти­за­ции региона.

Дру­гие писа­те­ли 1930‑х годов, коман­ди­ро­ван­ные на Север и высту­пав­шие в каче­стве инстру­мен­тов про­ве­де­ния внут­рен­ней поли­ти­ки вла­сти, так­же вжив­ля­ли совет­ский дис­курс в тек­сты любых жан­ров. Тра­ве­ло­ги в таком слу­чае зача­стую пре­вра­ща­лись в гибрид путе­вых и про­из­вод­ствен­ных очер­ков. Созда­ние мощ­но­го соци­а­ли­сти­че­ско­го хозяй­ства… вопрос, за реше­ние кото­ро­го взя­лись мас­сы, и им надо в этом реши­тель­но помочь [Моро­зов-Ураль­ский 1932: 66], — убеж­ден­но закан­чи­вал свой очерк о рыбо­ло­вец­ком кол­хо­зе «Заря сове­тов» С. Моро­зов-Ураль­ский, дву­мя абза­ца­ми ранее запе­чат­лев­ший кар­ти­ну: груп­па гряз­ных, обо­рван­ных тузем­цев, как мило­сти, про­сит шко­лы и уче­бы [Там же].

Направ­ле­ние путе­ше­ствия, как пишет Е. Г. Вла­со­ва, наблю­да­ю­щая за дорож­ной лите­ра­ту­рой Пер­ми нача­ла ХХ в., опре­де­ля­ло выбор пер­со­на­жей для про­из­ве­де­ний: «Клю­че­вы­ми геро­я­ми север­ных путе­ше­ствий ста­но­вят­ся коми-пер­мя­ки, чаще явлен­ные в обра­зе ямщи­ков и про­вод­ни­ков…» [Лите­ра­тур­ный про­цесс… 2016: 157]. Это заме­ча­ние спра­вед­ли­во и для совет­ско­го вре­ме­ни. На севе­ре Сиби­ри и ураль­ских тер­ри­то­рий писа­те­лей и жур­на­ли­стов 1930‑х годов неиз­беж­но ожи­да­ли встре­чи с корен­ным насе­ле­ни­ем. В этой свя­зи систе­ма пер­со­на­жей в очер­ках и рас­ска­зах совет­ских авто­ров, увле­чен­ных Севе­ром, при­об­ре­та­ла яркий наци­о­наль­ный коло­рит: хан­ты, ман­си, нен­цы, эвен­ки, кеты и дру­гие малые народ­но­сти ока­зы­ва­лись в цен­тре вни­ма­ния путе­ше­ствен­ни­ков. Преж­нее назва­ние Сале-Хар­да — Обдорск. Ста­рый Обдорск умер так же, как умер­ло пре­зри­тель­ное назва­ние — само­ед. Сей­час нет само­едов — есть нен­цы. Не ста­ло остя­ков — есть хантэ, нет вогу­лов — есть ман­си [Панов 1950: 11], — писал И. Панов в «Пись­ме из Нады­ма». Или здесь же: Вот Павел Тай­бо­ри, ненец — стар­ший пас­тух вто­ро­го ста­да. В его чуме с желез­ной печ­кой, с дос­ка­ми, начи­щен­ны­ми до жел­тиз­ны, чисто как в боль­ни­це. Тай­бо­ри не сде­ла­ет ни одно­го лиш­не­го пере­го­на. Он нико­му не раз­ре­шит без надоб­но­сти бес­по­ко­ить ста­до. Тай­бо­ри пять­де­сят лет, но он учит­ся гра­мо­те и выпол­ня­ет пар­тий­ную рабо­ту [Там же: 14].

Посколь­ку удель­ный вес пер­со­на­жей-ино­род­цев в текстах совет­ских авто­ров, иссле­до­вав­ших Север, был пре­дель­но высок, тузем­цы здесь уже не мог­ли быть огра­ни­че­ны лишь роля­ми ямщи­ков и про­вод­ни­ков. Зада­ча писа­те­лей 1930‑х годов состо­я­ла в пред­став­ле­нии малых народ­но­стей как части боль­шо­го совет­ско­го наро­да: ино­род­цы пред­ста­ва­ли как кол­хоз­ни­ки, ком­со­моль­цы, удар­ни­ки тру­да и даже потен­ци­аль­ные ленин­град­ские студенты. 

Марик Сенг, Сель­мин Андрей, Янгай­ко Тер, Чупров Алек­сей, Хан­тан­зеев Терен­тий, Ясо­вой Серо­тет­то, Око­тет­то Мар­тим, Туси­да Вера — все они ком­со­моль­цы. С эти­ми людь­ми мож­но стро­ить сов­хоз [Там же: 15]; Тунд­ра, побе­ре­жье суро­вых холод­ных ледя­ных морей, изме­ня­ет­ся. Рас­тет там из года в год соци­а­ли­сти­че­ское стро­и­тель­ство, и шага­ет через мно­гие века быв­ший дикарь-кочев­ник — ныне сын еди­ной тру­до­вой семьи наро­дов нашей вели­кой Роди­ны [Кли­мов 1950: 97] (рас­сказ «Ядко из рода Сегоев»). 

Не сек­рет, что подоб­ное отно­ше­ние писа­те­лей к малым народ­но­стям Севе­ра было обу­слов­ле­но общей наци­о­наль­ной и гео­куль­тур­ной пара­диг­мой СССР, закреп­лен­ной Кон­сти­ту­ци­ей 1936 г., кото­рая дава­ла пра­во наро­дам на куль­тур­ную иден­тич­ность (исполь­зо­ва­ние наци­о­наль­ных язы­ков), но при этом вклю­ча­ла их в общее брат­ство наро­дов, где все рав­ны и уни­фи­ци­ро­ва­ны. Наци­о­наль­ное в рито­ри­ке 1930‑х годов проч­но свя­зы­ва­лось с совет­ским и после­до­ва­тель­но встра­и­ва­лось в уни­вер­саль­ную мат­ри­цу моно­эт­ни­че­ско­го госу­дар­ства, где основ­ным этно­сом ста­но­вил­ся совет­ский народ [Мар­тин 2011]. В рам­ках этой кон­цеп­ции наци­о­наль­ные осо­бен­но­сти наро­дов СССР пред­ста­ва­ли, ско­рее, как пре­одо­ле­ва­е­мая данность. 

В этой свя­зи перед совет­ски­ми писа­те­ля­ми, осва­и­вав­ши­ми тему Севе­ра, сто­я­ли зада­чи не столь­ко этно­гра­фи­че­ско­го, сколь­ко инте­гра­ци­он­но­го харак­те­ра: акку­рат­ное вклю­че­ние наци­о­наль­ной спе­ци­фи­ки корен­ных народ­но­стей в общую совет­скую пара­диг­му. Мало кто из пишу­щих путе­ше­ствен­ни­ков деталь­но раз­би­рал­ся в осо­бен­но­стях быта тузем­цев, выде­лял их пле­мен­ные отли­чия — такое зна­ние демон­стри­ру­ет раз­ве что маль­чик Веня Вдо­вин (кни­га «Мы из Игар­ки»), отпра­вив­ший­ся с отцом в поезд­ку по Туру­хан­ско­му району: 

За фак­то­ри­ей Чер­ный Ост­ров начал­ся край эвен­ков. Эвен­ки — охот­ни­ки и оле­не­во­ды. Отли­ча­ют­ся они от кетов Под­ка­мен­ной Тун­гус­ки преж­де все­го тем, что раз­во­дят оле­ней. На соба­ках эвен­ки не ездят. Оде­ва­ют­ся они луч­ше, чем кеты, наряд­нее, любят укра­шать одеж­ду бисе­ром [Мы из Игар­ки 1987: 124]. 

Дет­ский взгляд, не столь поли­ти­зи­ро­ван­ный, как у взрос­лых, более вни­ма­те­лен к дета­лям, в то вре­мя как совет­ские писа­те­ли и жур­на­ли­сты в сво­их текстах, как пра­ви­ло, не осо­бен­но раз­би­ра­лись в том, с пред­ста­ви­те­ля­ми какой кон­крет­ной народ­но­сти им дове­лось повстре­чать­ся: ман­си, хан­ты, само­еды, зыряне, нен­цы, эвен­ки, кеты и т. д., — за общим им не было необ­хо­ди­мо­сти видеть част­ное. Не уди­ви­тель­но, что або­ри­ге­ны Севе­ра в тра­ве­ло­гах 1930‑х годов неред­ко пред­ста­ва­ли лишен­ны­ми этни­че­ско­го коло­ри­та совет­ски­ми гражданами: 

Вон каков Алек­сей, заве­ду­ю­щей шор­ной мастер­ской. Он пер­вый из тузем­цев назвал сво­е­го сына по-совет­ски — Май.

А Ямзин Федор? Днем он сидит за сто­лом заме­сти­те­ля дирек­то­ра. Ночи про­во­дит над бук­ва­рем и таб­ли­цей умно­же­ния. Теперь он ходит по пятам за мной и про­сит об одном: 

— Слу­шай, сек­ре­тарь пар­тии, отпу­сти в Сверд­ловск, учить­ся надо [Панов 1950: 14–15]. 

Совет­ские писа­те­ли име­ли воз­мож­ность уна­сле­до­вать антро­по­ло­ги­че­ский под­ход и уже сло­жив­ши­е­ся бел­ле­три­сти­че­ские тра­ди­ции, раз­вить их и допол­нить новым мате­ри­а­лом, одна­ко насле­до­ва­ние про­ис­хо­ди­ло лишь частич­но и весь­ма спе­ци­фи­че­ским обра­зом. Отка­зы­ва­ясь от фик­са­ции этно­гра­фи­че­ских осо­бен­но­стей жите­лей Севе­ра, зача­стую игно­ри­руя про­яв­ле­ния наци­о­наль­ной иден­тич­но­сти, писа­те­ли 1930‑х годов ухо­ди­ли от антро­по­цен­три­че­ских дис­кур­сов и кон­вен­ций путе­во­го очер­ка, демон­стри­руя через свои тесты при­вер­жен­ность идее «внут­рен­ней коло­ни­за­ции», инсти­ту­та­ми кото­рой в рам­ках совет­ско­го импер­ско­го про­ек­та явля­лись кол­хо­зы и куль­тур­ная рево­лю­ция [Эткинд 2013].

Совет­ский импер­ский про­ект стро­ил­ся хоть и на несколь­ко иных осно­ва­ни­ях, чем пред­ше­ство­вав­ший ему цар­ский, но суть его оста­ва­лась экс­пан­си­о­нист­ской и коло­ни­аль­ной: центр под­чи­нял пери­фе­рию и стре­мил­ся мак­си­маль­но рас­ши­рить зоны вли­я­ния, его инстру­мен­та­ми высту­па­ли моно­по­лия госу­дар­ства на наси­лие, эко­но­ми­ка и куль­ту­ра. При этом оче­вид­но, что спе­ци­фи­кой совет­ской коло­ни­за­ции явля­лось актив­ное исполь­зо­ва­ние анти­ко­ло­ни­аль­ной рито­ри­ки [см. об этом: Литов­ская 2005], клей­мя­щей «тем­ное про­шлое» и дей­ствия преж­ней вла­сти. В каче­стве аль­тер­на­ти­вы пред­ла­га­лось свет­лое насто­я­щее и буду­щее в рам­ках брат­ства наро­дов СССР. Вме­сто наси­лия — при­вле­ка­тель­ная уто­пия. Таким обра­зом про­ис­хо­ди­ло сим­во­ли­че­ское дистан­ци­ро­ва­ние от мно­гих оши­бок в отно­ше­нии малых народ­но­стей, допу­щен­ных преж­ней вла­стью, а так­же от коло­ни­аль­ных амби­ций, что вовсе не озна­ча­ло, что их нет на самом деле, ибо рито­ри­ка и прак­ти­ка в СССР суще­ствен­но расходились. 

Жур­на­ли­сты и писа­те­ли 1930‑х годов чет­ко осо­зна­ва­ли пред­ла­га­е­мые пра­ви­ла игры и охот­но мас­ки­ро­ва­ли совет­ские коло­ни­аль­ные интен­ции анти­ко­ло­ни­аль­ны­ми кли­ше. Совет­ская власть вер­ну­ла наро­ду род­ное назва­ние [Панов 1950: 11], — писал, напри­мер, И. Панов, про­слав­ляв­ший обнов­лен­ный Север. Это утвер­жде­ние вери­фи­ци­ру­ет­ся: власть, дей­стви­тель­но, вер­ну­ла наро­ду назва­ние. Север пере­рож­да­ет­ся. Люди потя­ну­лись к све­ту, к зна­ни­ям, к новой твор­че­ской жиз­ни [Моро­зов-Ураль­ский 1932: 9], — убеж­дал С. Моро­зов-Ураль­ский. Име­ют­ся в виду целе­на­прав­лен­ные уси­лия вла­сти по лик­ви­да­ции без­гра­мот­но­сти, орга­ни­за­ция Север­но­го инсти­ту­та Ленин­град­ско­го госу­дар­ствен­но­го уни­вер­си­те­та, рабо­та по осно­ва­нию пись­мен­но­сти север­ных народ­но­стей и т. д. Одна­ко для срав­не­ния пас­саж из очер­ков его спут­ни­ков: Культ­ра­бо­та сре­ди остя­ков, не гово­ря уж об остяк­ских жен­щи­нах, не ведет­ся. На 600 кило­мет­ров в окруж­но­сти, един­ствен­ный куль­тур­ный чело­век — учи­тель­ни­ца. Что она может сде­лать сво­и­ми сила­ми? [Масаль­ский, Симо­нов 1989].

Изоб­ра­жая корен­ные народ­но­сти Севе­ра, совет­ские авто­ры даже в тра­ве­ло­гах при­бе­га­ли к идео­ло­ги­че­ской схе­ме: из «тем­но­го про­шло­го» в «свет­лое буду­щее», пред­по­ла­га­ю­щее пол­ную вклю­чен­ность север­ной пери­фе­рии в совет­ский циви­ли­за­ци­он­ный проект. 

Из рас­ска­за того же пио­не­ра Вени Вдо­ви­на, застав­ше­го в одном из сел Туру­хан­ско­го рай­о­на сце­ну обсуж­де­ния про­ек­та новой Конституции: 

Пом­ню, как высту­пил ста­рик-кет и сказал:

— Новой доро­гой жизнь ходить будет. Новый «крас­ный закон» — шиб­ко хоро­ший закон. Быва­ло, при царе про­мыш­ля­ешь зве­ря и ждешь, когда из Верхне-Имбат­ска при­едут за ним куп­цы. Те люди вод­ку при­ве­зут, пить дают, шку­ры берут. Худо мы жили. Теперь дру­гой жизнь при­шел в тай­гу, хоро­ший жизнь [Мы из Игар­ки 1987: 121–122]. 

Через год-два здесь будут выстро­е­ны мно­го­этаж­ные дома, клуб, кино, боль­шая боль­ни­ца, боль­шая шко­ла, лабо­ра­то­рия, элек­тро­стан­ция. Сре­ди леси­стой тунд­ры вырас­тет боль­шой город, — убеж­ден­но пере­чис­лял И. Панов [Панов 1950: 12], вовсе не обя­за­тель­но верив­ший в уто­пию (хотя горо­да в это вре­мя закла­ды­ва­лись и стро­и­лись), но знав­ший, что и когда сле­ду­ет писать в тек­сте, рас­счи­тан­ном на пуб­ли­ка­цию в совет­ской прессе.

«Тем­ным про­шлым» зача­стую объ­яс­ня­лись нели­це­при­ят­ные сто­ро­ны быта малых народ­но­стей Севе­ра, их при­выч­ки, дале­кие от норм циви­ли­за­ции. В част­но­сти, очер­ки С. Моро­зо­ва-Ураль­ско­го и очер­ки его спут­ни­ков напол­не­ны нату­ра­ли­сти­че­ски­ми подроб­но­стя­ми повсе­днев­ной жиз­ни остяков. 

Так, вни­ма­ние авто­ров оста­нав­ли­ва­ет­ся на уни­жен­ном поло­же­нии жен­щи­ны в тундре: 

Остяк­ский быт во всех его про­яв­ле­ни­ях совре­мен­ной куль­ту­рой почти не тро­нут. Остяк остал­ся верен свя­щен­но­му сун­ду­ку, сто­я­ще­му на пола­тях над муж­ской поло­ви­ной, в кото­ром хра­нят­ся «пупы» (идо­лы), покры­тые доро­ги­ми подар­ка­ми. Зако­ны пупов креп­ко вла­де­ют бере­га­ми «тант» (Север­ной Сось­вы) и снеж­ны­ми вер­ши­на­ми «Нера» (Ура­ла).

Вот один из ста­рых зако­нов: жен­щи­на во вре­мя родов и месяч­ни­ка не долж­на нахо­дить­ся в юрте. Если жен­щи­на родит в юрте, нуж­но стро­ить новую, так как ста­рая счи­та­ет­ся поганою. 

Кре­пок ста­рый закон, так кре­пок, что даже Кирилл, ком­со­мо­лец из Яны-пау­ля не решил­ся пре­сту­пить его. Его жена ухо­дит родить в пога­ный чум… [Масаль­ский, Симо­нов 1987]; Страш­ная догад­ка. Мы попа­ли в «пога­ную» юрту, — к родиль­ни­це, и теперь никто нас не пустит в жилую юрту. <…> Тщет­но я пытал­ся объ­яс­нить всю неле­пость их зако­на. Тщет­но я пытал­ся рас­ска­зать ей, в каких усло­ви­ях родят наши жен­щи­ны [Моро­зов-Ураль­ский 1932: 9]. Даже самые при­ят­ные в обще­нии остя­ки без­жа­лост­но бьют сво­их жен: Вот пере­до мной сто­ит, как живой, Мань­кас с доб­ро­душ­ным, глу­по­ва­тым выра­же­ни­ем лица. Но этот доб­ро­душ­ный чело­век пре­вра­ща­ет­ся в разъ­ярен­но­го зве­ря, когда топ­чет нога­ми жену и слов­но кувал­дой бьет по полу ее голо­вой, рвет за воло­сы, бро­са­ет на пол [Там же: 65]. 

Ни С. Моро­зов-Ураль­ский, ни А. Кли­мов не скры­ва­ли насто­ро­жен­но­го и места­ми брезг­ли­во­го отно­ше­ния к подоб­но­го рода тра­ди­ци­ям и осо­бен­но­стям быта малых народ­но­стей. Моро­зов-Ураль­ский, к при­ме­ру, назы­ва­ет неко­то­рые момен­ты празд­ни­ка мед­ве­дя безу­ми­ем, безум­ной орги­ей [Там же: 25]. Он недо­уме­ва­ет даже по пово­ду фольк­ло­ра тузем­цев, лишен­но­го при­выч­ной для него цен­ност­ной состав­ля­ю­щей. При­мер тому — опуб­ли­ко­ван­ная в его кни­ге сказ­ка про сла­бо­ум­но­го бра­та, кото­рый хотел съесть руку покой­но­го отца, а затем варил обед в про­ру­би, за что был бит стар­ши­ми бра­тья­ми, после чего при­шел на моги­лу отца жало­вать­ся, и мерт­вец наде­лил его недю­жин­ной силой, поз­во­лив­шей ото­мстить бра­тьям и забрать их жен. При­во­дя этот текст в очер­ках, автор арти­ку­ли­ру­ет потен­ци­аль­ную негу­ман­ность мира остя­ков, ука­зы­ва­ет на отсут­ствие эти­че­ской систе­мы коор­ди­нат. Пожа­луй, толь­ко тра­ди­ция сла­гать пес­ни вызы­ва­ет у Моро­зо­ва-Ураль­ско­го одоб­ре­ние: ино­ро­дец Койк попа­да­ет в Тагил, дивит­ся боль­шо­му пау­лю (горо­ду) и на обрат­ном пути, пого­няя оле­ней, поет про слав­ный крас­ный народ, кото­рый при­не­сет в тунд­ру мно­го теп­ла [Там же: 81]. Новый совет­ский фольк­лор ока­зы­ва­ет­ся для писа­те­ля пред­по­чти­тель­нее традиционного.

Явля­ясь носи­те­ля­ми идеи «внут­рен­ней коло­ни­за­ции», совет­ские писа­те­ли пред­ла­га­ли чита­те­лю не про­сто образ героя-путе­ше­ствен­ни­ка, опи­сы­ва­ю­ще­го пери­фе­рий­ные тер­ри­то­рии и вни­ма­тель­но наблю­да­ю­ще­го за жиз­нью або­ри­ге­нов, но образ мис­си­о­не­ра, акти­ви­ста, обра­ща­ю­ще­го вся­ко­го встреч­но­го в свою веру. Сно­ва посмот­рим на тра­ве­лог маль­чи­ка Вени Вдовина: 

Вдруг я услы­шал какой-то при­глу­шен­ный воз­глас за сво­ей спи­ной. Я огля­нул­ся. В двух мет­рах от меня сто­я­ло пять маль­чи­ков-кетов. Трое были совсем малень­кие, а двое постар­ше. Самый малень­кий маль­чу­ган был одет в одни толь­ко зам­ше­вые шта­ниш­ки. Когда я обер­нул­ся, он задор­но пока­зал мне язык. Ребя­та подо­шли ко мне, я встал. Дол­го мы при­смат­ри­ва­лись друг к дру­гу, и вдруг один из маль­чи­ков спросил:

— Ты Лени­на знаешь? 

Мину­ты две я мол­чал, пото­му что не ожи­дал тако­го вопро­са, затем опу­стил­ся на зем­лю и начал рас­ска­зы­вать им обо всем, что знал сам: о Ленине, о Москве, об Игар­ке, о само­ле­тах, о трам­ва­ях и мет­ро [Мы из Игар­ки 1932: 122–123]. 

Обра­зы совет­ских мис­си­о­не­ров: ком­со­моль­цев и орга­ни­за­то­ров крас­ных чумов, юрт­со­ве­тов, пер­вых туз­хо­зов, людей, посиль­но улуч­ша­ю­щих быт малых народ­но­стей, борю­щих­ся с «пупа­ми» и при­уча­ю­щих выве­рять мне­ние по совет­ской газе­те, — неред­ки для очер­ков и рас­ска­зов 1930‑х годов, посвя­щен­ных Совет­ско­му Севе­ру, одна­ко ребе­нок, веду­щий про­па­ган­дист­скую дея­тель­ность, даже в таком кон­тек­сте доволь­но экзо­ти­чен, хотя экзо­ти­ка эта зако­но­мер­ная. Как пишет М. А. Литов­ская, «со вто­рой поло­ви­ны 1920‑х годов совет­ское обще­ство всту­пи­ло в фазу стро­и­тель­ства „реаль­но­го соци­а­лиз­ма“, и под­рас­та­ю­ще­му поко­ле­нию пред­на­зна­чи­ли при­ни­мать в этом про­цес­се самое актив­ное уча­стие» [Литов­ская 2013: 272]. При­мер малень­ко­го акти­ви­ста Вени Вдо­ви­на — самая яркая реа­ли­за­ция идеи мис­си­о­нер­ства, вос­тре­бо­ван­но­го в дис­кур­сах, свя­зан­ных с наро­да­ми, насе­ляв­ши­ми совет­скую периферию.

Герой кни­ги Моро­зо­ва-Ураль­ско­го, тре­тий месяц ски­та­ю­щий­ся на оле­нях и соба­ках по про­сто­рам тунд­ры, так­же дей­ству­ет как прин­ци­пи­аль­ный совет­ский мис­си­о­нер, отста­и­ва­ю­щий веру в соци­аль­ную спра­вед­ли­вость и обу­ча­ю­щий вся­ко­го, попав­ше­го­ся на пути пра­виль­ной жиз­ни. Это каса­ет­ся как быта, так и идео­ло­гии. Я вырвал у него бутыл­ку, достал из поход­ной апте­ки бор­ную кис­ло­ту, научил его, как раз­во­дить, и велел рас­тво­ром мыть гла­за, боль­ные тра­хо­мой, а лекар­ство, выдан­ное бур­ман­тов­ским фельд­ше­ром, вынес на ули­цу и бро­сил бутыл­ку в бли­жай­шее дере­во [Моро­зов-Ураль­ский 1932: 11]. Или, напри­мер, герой убеж­да­ет шама­на Кирил­ла, ком­со­моль­ца, отка­зать­ся от шаман­ства и начать учить­ся. Поли­ти­че­ская гра­мо­та и про­све­ще­ние явля­ют­ся самы­ми дей­ствен­ны­ми инстру­мен­та­ми миссионера.

В свою оче­редь, реак­ция тузем­цев на подоб­но­го рода геро­ев и дея­тель­ность, осу­ществ­ля­е­мую ими, так­же схе­ма­ти­зи­ро­ва­на: в кни­гах совет­ских авто­ров они ока­зы­ва­ют­ся бла­го­дар­ны­ми уче­ни­ка­ми, не все­гда осо­зна­ю­щи­ми свое неве­же­ство, но вос­тор­жен­но при­ни­ма­ю­щи­ми новые пра­ви­ла жиз­ни. Ефим­ка не любит шама­на. Ефим любит умных рус­ских. Ефи­му охо­та учить­ся, и он не лечит­ся у шама­на [Там же]. Все иные тузем­цы, ока­зы­ва­ю­щие сопро­тив­ле­ние кол­хо­зам и куль­тур­ной рево­лю­ции, авто­ма­ти­че­ски попа­да­ют в раз­ряд врагов.

Отказ от пози­ции мис­си­о­не­ра в отно­ше­нии малых народ­но­стей Севе­ра в текстах совет­ских писа­те­лей был очень редок и пока­за­те­лен. К при­ме­ру, очерк А. Кли­мо­ва «По поро­ше», повест­ву­ю­щий о путе­ше­ствии героя по тун­гус­ско­му лесу в ком­па­нии эвен­ков-бел­ков­щи­ков, вклю­ча­ет в себя эле­мен­ты тра­ве­ло­га, охот­ни­чьих нар­ра­ти­вов и про­из­вод­ствен­но­го очер­ка, где охо­та пода­ет­ся как одна из отрас­лей народ­но­го хозяй­ства. Тем не менее совет­ский дис­курс в очер­ке сво­дит­ся лишь к отдель­ным упо­ми­на­ни­ям Вели­ко­го Крас­но­го Зако­на в каче­стве водо­раз­де­ла меж­ду «тем­ным про­шлым» и «свет­лым насто­я­щим», в то вре­мя как повест­во­ва­ние сосре­до­то­чи­ва­ет­ся на дли­тель­ном про­цес­се охоты: 

…Чем даль­ше от Ени­сея в глубь тай­ги на восток, тем гуще и непри­ступ­нее леса. Места здесь нехо­же­ные, неез­же­ные, никем не мере­ные. Урма­ны. Глушь. По бере­гам рек раз­но­ле­сье: кед­ры, сос­ны, ели, лист­вен­ни­ца, пих­та­чи, бере­зы, оси­ны рас­тут впе­ре­меш­ку. Даль­ше от рек, в глубь мате­ри­ка сме­шан­ная тай­га исче­за­ет. Глу­хие хвой­ные леса суро­во обе­ре­га­ют веч­но зеле­ную игли­стую семью свою от сме­ше­ния с лист­вен­ны­ми. Колю­чей гру­дью насту­па­ют они на бере­зу, лист­вен­ни­цу и тес­нят их к откры­тым водо­е­мам рек, к горам. 

Охот­ни­чий аргыш дви­жет­ся сквозь тай­гу, про­би­ра­ясь к завет­ным, бога­тым зве­ри­ным местам. Аргыш про­хо­дит мимо хао­ти­че­ских страш­ных кокор; обхо­дит чер­ные, ого­лен­ные, мши­стые пур­жа­ла выдув­ных мест; мимо послед­них сле­дов чело­ве­ка — холод­ных, чер­ных кост­рищ; минуя свя­тые жерт­вен­ные места эвен­ков, где впе­ре­меш­ку с дере­вян­ны­ми и костя­ны­ми идо­ла­ми раз­ве­ша­ны белые потрес­кав­ши­е­ся чере­па оле­ней, иссу­шен­ные шалы­ми вет­ра­ми и солн­цем [Кли­мов 1950: 121].

Тра­ди­ци­он­ный образ тузем­ца-про­вод­ни­ка допол­ня­ет­ся здесь функ­ци­о­на­лом сле­до­пы­та, кото­ро­му ведо­мы скры­тые от посто­рон­них глаз зна­ки лес­ной жиз­ни. В очер­ке Кли­мо­ва таков не толь­ко Бене­то­ся, ста­рый охот­ник, но и его один­на­дца­ти­лет­ний сын Ялэ, кото­рый в усло­ви­ях тай­ги ока­зы­ва­ет­ся опыт­нее взрос­ло­го героя: Один­на­дца­ти­лет­ний маль­чик — уже охот­ник, к его мне­ни­ям при­слу­ши­ва­ют­ся ста­рые сле­до­пы­ты зве­ри­ных жиз­ней, его сло­во на суглане зву­чит вес­ко. Воз­му­жа­лость, опыт, авто­ри­тет у жите­лей Севе­ра при­хо­дит не с года­ми, а с охо­той, с про­мыс­лом. Охо­та на зве­ря пока­зы­ва­ет муже­ство, зна­ние тай­ги и тунд­ры, жиз­нен­ный опыт. Зве­ри­ный клык у поя­са — дока­за­тель­ство зре­ло­сти, силы и сме­ло­сти [Там же: 104–105]. И это уже не Веня Вдо­вин, име­ю­щий мис­си­о­нер­ский функ­ци­о­нал, но не пося­га­ю­щий на авто­ри­тет и ста­тус взрослых.

Кро­ме того, при­ве­ден­ные фраг­мен­ты очер­ка демон­стри­ру­ют ува­жи­тель­ное отно­ше­ние к тра­ди­ци­ям тузем­цев, пря­мо про­ти­во­по­лож­ное ранее отме­чен­ной нами брезг­ли­во­сти носи­те­ля идеи «внут­рен­ней коло­ни­за­ции». Путе­ше­ствие здесь пред­ста­ет не как выезд мис­си­о­не­ра из мет­ро­по­лии на пери­фе­рию, но в каче­стве архе­ти­пи­че­ско­го путе­ше­ствия-откры­тия, когда герой позна­ет само­го себя, в том чис­ле через сопри­кос­но­ве­ние с «дру­ги­ми», кото­ры­ми в рус­ской куль­ту­ре неред­ко высту­па­ли наро­ды Севе­ра [Слез­кин 2017]. А. Кли­мов, обра­ща­ясь к охот­ни­чьим нар­ра­ти­вам, прак­ти­че­ски мину­ет схе­мы совет­ской рито­ри­ки и непро­из­воль­но воз­вра­ща­ет­ся к антро­по­ло­ги­че­ско­му письму: 

Мы ожи­да­ли появ­ле­ния винов­ни­ка необы­чай­но­го шума в дре­мот­ной тишине тай­ги. Бене­то­ся быст­ро отбе­жал под при­кры­тие ста­ро­го кед­ра. Я после­до­вал его при­ме­ру и укрыл­ся за груп­пой сосен с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны. А Ялэ, малень­кий охот­ник Ялэ, про­вор­но выта­щив из санок упру­гое паль­мо, храб­ро при­го­то­вил­ся встре­тить опас­ность. Узкие гла­зен­ки его при­щу­ри­лись еще боль­ше, и доб­рый пыт­ли­вый ребя­чий взгляд стал холод­ным, муже­ствен­ным и жесто­ким [Кли­мов 1950: 115]. Автор очер­ка откры­ва­ет целый мир, мир север­ной охо­ты, и эвен­ки ока­зы­ва­ют­ся более орга­нич­ны в усло­ви­ях тунд­ры, чем их циви­ли­зо­ван­ный спут­ник, не наде­лен­ный навы­ка­ми выжи­ва­ния в лесу и испы­ты­ва­ю­щий по этой при­чине ком­плекс неполноценности.

Суще­ство­ва­ние в твор­че­ском насле­дии Кли­мо­ва подоб­но­го очер­ка, столь кон­тра­сти­ру­ю­ще­го с доми­ни­ру­ю­щим в 1930‑х годах трен­дом в изоб­ра­же­нии корен­ных народ­но­стей Севе­ра, гово­рит о том, что вышед­ший в отно­си­тель­но сво­бод­ную от идео­ло­ги­че­ских кон­струк­тов зону охот­ни­чьей лите­ра­ту­ры совет­ский автор вне­зап­но обра­тил­ся к гума­ни­сти­че­ской тра­ди­ции рус­ской и — шире — евро­пей­ской куль­ту­ры, отка­зы­ва­ю­щей­ся вос­при­ни­мать або­ри­ге­на как дика­ря. Это неко­то­рым обра­зом сви­де­тель­ству­ет о нали­чии худо­же­ствен­но­го зре­ния у совет­ских лите­ра­то­ров вто­ро­го или тре­тье­го ряда.

Резуль­та­ты иссле­до­ва­ния. Таким обра­зом, в науч­ный обо­рот были вве­де­ны и впер­вые про­ана­ли­зи­ро­ва­ны очер­ки А. Кли­мо­ва, И. Пано­ва, С. Моро­зо­ва-Ураль­ско­го и его спут­ни­ков Н. Г. Масаль­ско­го и В. А. Симо­но­ва, а так­же тра­ве­лог маль­чи­ка Вени Вдо­ви­на, опуб­ли­ко­ван­ный в пио­нер­ской кни­ге «Мы из Игар­ки», ком­по­зи­ци­он­но и тема­ти­че­ски сре­жис­си­ро­ван­ной А. Кли­мо­вым. На при­ме­ре про­из­ве­де­ний совет­ских писа­те­лей дале­ко не пер­во­го ряда наи­бо­лее явны­ми ста­но­вят­ся общие тен­ден­ции осмыс­ле­ния места малых народ­но­стей Ура­ло-Сибир­ско­го реги­о­на в наци­о­наль­ной пара­диг­ме СССР, их быто­вых и куль­тур­ных осо­бен­но­стей, моде­ли­ро­ва­ния их буду­ще­го в рам­ках кон­цеп­ции «внут­рен­ней колонизации».

Выво­ды. Итак, 1930‑е годы — вре­мя наи­бо­лее актив­но­го обра­ще­ния совет­ско­го искус­ства к тема­ти­ке Севе­ра, прин­ци­пи­аль­но­го пере­фор­ма­ти­ро­ва­ния ее в тема­ти­ку Совет­ско­го Севе­ра. Мобиль­ность писа­те­лей и жур­на­ли­стов, свя­зан­ная с запу­щен­ны­ми про­цес­са­ми инду­стри­а­ли­за­ции поляр­ных и при­по­ляр­ных тер­ри­то­рий СССР, при­во­дит не толь­ко к откры­тию новых гео­гра­фи­че­ских про­странств, скуд­но или совсем не пред­став­лен­ных в лите­ра­ту­ре, но и к моде­ли­ро­ва­нию обра­зов тузем­цев, уже полу­чив­ших отра­же­ние в пред­ше­ству­ю­щей тра­ве­лож­ной тра­ди­ции. Совет­ские авто­ры, сори­ен­ти­ро­ван­ные на обслу­жи­ва­ние внут­ри­по­ли­ти­че­ских запро­сов, ухо­дят от антро­по­цен­триз­ма и этно­гра­физ­ма тра­ве­ло­гов XIX — нача­ла ХХ в. и актив­но вжив­ля­ют в тек­сты совет­ский дис­курс, суще­ствен­но огра­ни­чи­ва­ю­щий любые про­яв­ле­ния наци­о­наль­но­го. Малые наро­ды за ред­ким исклю­че­ни­ем пред­ста­ют в тра­ве­ло­гах как часть боль­шо­го совет­ско­го наро­да, они вклю­че­ны в общие про­цес­сы осво­е­ния / инду­стри­а­ли­за­ции / сове­ти­за­ции Севе­ра. Писа­те­ли 1930‑х годов даже в слу­чае актив­но­го исполь­зо­ва­ния анти­ко­ло­ни­аль­ной рито­ри­ки ока­зы­ва­ют­ся вынуж­ден­ны­ми транс­ля­то­ра­ми идеи «внут­рен­ней коло­ни­за­ции» в рам­ках совет­ской про­стран­ствен­ной модели.

Тра­ве­ло­ги 1930‑х годов демон­стри­ру­ют суще­ствен­ную редук­цию этно­гра­фи­че­ско­го нача­ла: опти­ка очер­ка кор­рек­ти­ру­ет­ся идео­ло­ги­че­ски­ми уста­нов­ка­ми и рас­хо­жи­ми схе­ма­ми. Тра­ве­ло­ги пре­вра­ща­ют­ся в жан­ро­вый гибрид путе­вых и про­из­вод­ствен­ных очер­ков, вооб­ще-то неред­кий для 1930‑х, актив­но вжив­ля­ю­щих совет­ский дис­курс в любые устой­чи­вые образования.