Город как поле боя нарративов: случай екатеринбургской башни

Поста­нов­ка про­бле­мы. В ста­тье обсуж­да­ет­ся одно из собы­тий жиз­ни совре­мен­но­го рос­сий­ско­го горо­да — слу­чай част­ный и в то же вре­мя име­ю­щий и тео­ре­ти­че­ски, и прак­ти­че­ски акту­аль­ный инте­рес в кон­тек­сте новой вол­ны урба­ни­за­ции в Рос­сии. В мар­те 2018 г. в Ека­те­рин­бур­ге снес­ли пре­вра­тив­шу­ю­ся в руи­ну недо­стро­ен­ную теле­ви­зи­он­ную баш­ню. Это собы­тие вызва­ло столь мас­штаб­ный взрыв про­тестной обще­ствен­ной и дис­кур­сив­ной актив­но­сти горо­жан, что его резо­нанс вышел дале­ко за пре­де­лы локаль­ной повест­ки, вовле­кая в обсуж­де­ние судь­бы баш­ни и обще­рос­сий­ские, и меж­ду­на­род­ные медиа. Мас­штаб обще­ствен­ных дей­ствий и медий­ной актив­но­сти в защи­ту город­ско­го недо­строя, суще­ство­ва­ние кото­ро­го, по-види­мо­му, не име­ло раци­о­наль­ных осно­ва­ний, симп­то­ма­ти­чен. Во-пер­вых, кон­фликт обна­жил про­бле­му дефи­ци­та пони­ма­ния меж­ду город­ским сооб­ще­ством, деве­ло­пе­ра­ми и вла­стью. Меж­ду тем гар­мо­ни­за­ция город­ских ком­му­ни­ка­ций осо­бен­но важ­на сего­дня, когда транс­фор­ма­ция сре­ды рос­сий­ских горо­дов ста­ла поли­ти­че­ской зада­чей и обре­ла ста­тус наци­о­наль­но­го про­ек­та. Об остро­те про­бле­мы сви­де­тель­ству­ют мно­го­чис­лен­ные кон­флик­ты и накал дис­кус­сий, раз­вер­ты­ва­ю­щих­ся в рос­сий­ских горо­дах вокруг вопро­сов раз­ви­тия город­ской сре­ды. Во-вто­рых, поле­ми­ка о башне с осо­бой нагляд­но­стью предъ­яви­ла ущерб­ность тех­но­кра­ти­че­ской раци­о­наль­но­сти в виде­нии горо­да. Порой она идет враз­рез с инте­ре­са­ми горо­жан и их сти­хий­ным пони­ма­ни­ем ком­форт­но­сти город­ской сре­ды. Таким обра­зом, слу­чай ека­те­рин­бург­ской баш­ни мы рас­смат­ри­ва­ем как акту­а­ли­за­цию двух вза­и­мо­свя­зан­ных про­блем — ком­му­ни­ка­тив­ной и урба­ни­сти­че­ской. Посколь­ку инте­ре­сы в сфе­ре обще­ствен­ных ком­му­ни­ка­ций выра­жа­ют­ся в фор­ме исто­рий, адек­ват­ным под­хо­дом к обсуж­де­нию этих про­блем, как нам кажет­ся, может быть взгляд на город в дис­кур­сив­но-нар­ра­тив­ном ключе.

Исто­рия вопро­са. Выне­сен­ная в заго­ло­вок ста­тьи мета­фо­ра сра­жа­ю­щих­ся в горо­де нар­ра­ти­вов при­над­ле­жит Мише­лю де Сер­то [Сер­то 2010: 120; Certeau 1998: 143]. В эссе «Ghosts in the City» (1983)¹, на кото­рое мы пре­иму­ще­ствен­но будем опи­рать­ся, а так­же в дру­гих рабо­тах (напри­мер, «По горо­ду пеш­ком») Сер­то пред­ло­жил про­дук­тив­ный под­ход к изу­че­нию горо­да с точ­ки зре­ния город­ских нар­ра­ти­вов. Высту­пая про­тив модер­нист­ско­го под­хо­да к город­ско­му пла­ни­ро­ва­нию [Вах­штайн 2014] в поль­зу более демо­кра­тич­ной поли­ти­ки раз­ви­тия, Сер­то сде­лал акцент на цен­но­сти город­ских дис­кур­сив­ных прак­тик. В город­ских нар­ра­ти­вах он уви­дел «мощ­ный инстру­мент» обжи­ва­ния горо­да, то изме­ре­ние чело­ве­че­ской жиз­ни и дея­тель­но­сти, кото­рое и дела­ет город livable [Certeau 1998: 142] — удоб­ным для жиз­ни или, как было бы точ­нее ска­зать по-рус­ски, уют­ным. Город­ские нар­ра­ти­вы, наста­и­вал Сер­то, «воз­дей­ству­ют [на город] с непо­сти­жи­мым раз­ма­хом», имен­но они мало-пома­лу «пре­вра­ща­ют раз­лич­ные места в кафе, офи­сы и жилые зда­ния», делая город «прав­до­по­доб­ным» и обжи­тым. Нар­ра­ти­вы, по Сер­то, «созда­ют иное изме­ре­ние [горо­да], то фан­та­сти­че­ское, то пре­ступ­ное, то страш­ное, а то леги­ти­ми­ру­ю­щее» [Сер­то 2010: 120]. Тем самым «к види­мо­му горо­ду <…> добав­ля­ют­ся <…> неви­ди­мые горо­да» и, будучи рас­ска­зан­ным, город ста­но­вит­ся захва­ты­ва­ю­ще инте­рес­ным: город­ские нар­ра­ти­вы «откры­ва­ют его для путе­ше­ствий» [Сер­то 2010: 120]. С этой точ­кой зре­ния был соли­да­рен А. Лефевр, так­же видев­ший в рас­ска­зах сред­ство про­из­вод­ства про­стран­ства в его сим­во­ли­че­ском, глу­бо­ко пере­жи­ва­е­мом аспек­те [Лефевр 2015: 127]. Сего­дня идеи М. де Сер­то и А. Лефев­ра ста­ли одной из основ Urban Studies, и пони­ма­ние, что «горо­да — не чистые листы, а нар­ра­тив­ные про­стран­ства, в кото­рые впи­са­ны <…> [раз­но­об­раз­ные] исто­рии» [Линднер 2008: 71], ста­ло общепринятым.

В оте­че­ствен­ной тра­ди­ции идеи о роли нар­ра­ти­вов в жиз­ни горо­да фор­ми­ро­ва­лись в рус­ле изу­че­ния город­ской семи­о­ти­ки в иссле­до­ва­ни­ях пред­ста­ви­те­лей тар­тус­ко-мос­ков­ской семи­о­ти­че­ской шко­лы, преж­де все­го Ю. М. Лот­ма­на и В. Н. Топо­ро­ва. Пере­би­рая выра­жа­ю­щие его виде­ние горо­да мета­фо­ры, Ю. М. Лот­ман пред­став­лял город то кипя­щим «кот­лом тек­стов и кодов», то ком­пью­те­ром, в кото­ром и «план горо­да, [и] наиме­но­ва­ния улиц, и тыся­чи дру­гих релик­тов про­шед­ших эпох высту­па­ют как <…> про­грам­мы <…> гене­ри­ру­ю­щие тек­сты» [Лот­ман 1984: 35].

Идеи о кон­струк­тив­ной роли нар­ра­ти­ва в ком­му­ни­ка­ции вышли дале­ко за рам­ки ака­де­ми­че­ско­го поля и вос­тре­бо­ва­ны в тео­ри­ях и прак­ти­ках при­клад­ных обла­стей, в част­но­сти стра­те­ги­че­ских ком­му­ни­ка­ций, тер­ри­то­ри­аль­но­го мар­ке­тин­га и город­ско­го пла­ни­ро­ва­ния. А раз­мыш­ле­ния Сер­то о фор­мо­об­ра­зу­ю­щей роли город­ских нар­ра­ти­вов орга­нич­но впи­са­лись в кон­текст так назы­ва­е­мо­го «нар­ра­тив­но­го пово­ро­та» в тео­рии город­ско­го планирования.

В осно­ве упо­мя­ну­то­го «пово­ро­та» лежит пред­став­ле­ние о том, что город­ское пла­ни­ро­ва­ние долж­но быть «вклю­чен­ным в мест­ный кон­текст, более демо­кра­ти­че­ским, в боль­шей сте­пе­ни сов­ме­сти­мым с опы­том и ожи­да­ни­я­ми локаль­ных сооб­ществ и осно­ван­ным на зна­нии смыс­ло­вых сло­ев, уко­ре­нив­ших­ся в горо­де» [Ameel 2016], т. е. опи­рать­ся на город­ские нар­ра­ти­вы. Поэто­му в рабо­тах тео­ре­ти­ков нар­ра­тив­но­го под­хо­да к пла­ни­ро­ва­нию Джейм­са Фрог­мор­то­на [Throgmorton 2003], Лео­ни Сан­дер­кок [Sandercock 2003], Мер­ли­на ван Халь­ста [Hulst 2012], Кри­сто­фа Мей­ге­ра и Мэтью Лора­на [Mager, Matthey 2015] после­до­ва­тель­но отста­и­ва­ет­ся идея сто­ри­тел­лин­га как важ­но­го эле­мен­та демо­кра­ти­че­ско­го соучаст­но­го пла­ни­ро­ва­ния раз­ви­тия город­ско­го про­стран­ства. Ины­ми сло­ва­ми, архи­тек­то­рам и про­ек­ти­ров­щи­кам, выстра­и­ва­ю­щим соб­ствен­ный про­ект­ный нар­ра­тив, сле­ду­ет опи­рать­ся на нар­ра­ти­вы локаль­но­го сооб­ще­ства. Соб­ствен­но это и имел в виду Мишель де Сер­то, раз­мыш­ляя о стра­те­гии рено­ва­ции горо­да: «Места ста­но­вят­ся уют­ны­ми (livable) бла­го­да­ря исто­ри­ям, кото­рые о них рас­ска­зы­ва­ют. Жить — зна­чит рас­ска­зы­вать исто­рии. Поэто­му в зада­чи любой рено­ва­ции вхо­дит про­буж­де­ние или вос­ста­нов­ле­ние город­ских исто­рий» (бук­валь­но «рас­ска­зы­ва­ние» — narrativizing) [Certeau 1998: 142].

Несмот­ря на мно­го­чис­лен­ные рабо­ты в обла­сти изу­че­ния город­ских нар­ра­ти­вов, имен­но рабо­ты Сер­то (как и Лефев­ра) пред­став­ля­ют эври­сти­че­ски адек­ват­ную и акту­аль­ную тео­ре­ти­че­скую осно­ву для взгля­да на город в его дис­кур­сив­но-нар­ра­тив­ном аспек­те. В упо­мя­ну­том выше эссе «Ghosts in the City» Сер­то обсуж­да­ет идео­ло­гию рено­ва­ции Пари­жа в свя­зи с отно­ше­ни­ем к осо­бен­ным сло­ям исто­ри­че­ско­го про­шло­го в про­стран­стве совре­мен­но­го горо­да. В фоку­се вни­ма­ния Сер­то в этом эссе нахо­дят­ся не памят­ни­ки, име­ю­щие ста­тус исто­ри­че­ско­го насле­дия и тем самым защи­щен­ные зако­ном. Он обсуж­да­ет роль в горо­де тех оскол­ков и дета­лей про­шло­го, кото­рые не охва­че­ны идео­ло­ги­ей куль­тур­но­го и исто­ри­че­ско­го насле­дия и не име­ют педа­го­ги­че­ской цен­но­сти музей­ных экс­по­на­тов, и поли­ти­ку отно­ше­ния к ним. Это не памят­ни­ки, а ско­рее туман­ные цита­ты неопре­де­лен­но­го про­шло­го. Сер­то назы­ва­ет их чужа­ка­ми, при­зра­ка­ми, при­шель­ца­ми из дру­гих не столь­ко исто­ри­че­ских, сколь­ко вооб­ра­жа­е­мых миров, неза­кон­но рас­се­лив­ши­ми­ся в раци­о­наль­но орга­ни­зо­ван­ном город­ском пространстве.

Сер­то рас­суж­да­ет, чем важ­ны для горо­да подоб­ные не име­ю­щие леги­ти­ми­ро­ван­ной исто­ри­че­ской цен­но­сти стран­ные места и как отно­сить­ся к ним, пла­ни­руя раз­ви­тие горо­да. Про­бле­мы тако­го рода как нико­гда акту­аль­ны сего­дня для рос­сий­ских горо­дов, всту­па­ю­щих в пери­од рено­ва­ции. Поэто­му пред­ло­жен­ный Сер­то взгляд на подоб­ные «стран­ные» город­ские места и объ­ек­ты, к кото­рым отно­си­лась и обсуж­да­е­мая здесь ека­те­рин­бург­ская баш­ня, пред­став­ля­ет эври­сти­че­скую ценность.

Подоб­ные места и город­ские объ­ек­ты Мишель де Сер­то назы­вал так­же «леген­дар­ны­ми», одна­ко не в смыс­ле их исто­ри­че­ской цен­но­сти. Это врос­шие в город­скую ткань облом­ки про­шло­го, пред­на­зна­че­ние кото­рых и язык уже почти забы­ты, но они порож­да­ют леген­ды и тем самым «про­яв­ля­ют мир вооб­ра­же­ния горо­да» [Certeau 1998: 135]. «Эти дикие пред­ме­ты, выне­сен­ные из зага­доч­но­го про­шло­го, то же самое для нас, чем для древ­но­сти были боги, это гении места. [Они] дей­ству­ют в город­ской жиз­ни, но не пото­му, что что-то дела­ют или гово­рят, а пото­му что их зага­доч­ность мол­ча­ли­ва, как и их суще­ство­ва­ние, сокры­тое от совре­мен­но­сти. Их мол­ча­ли­вая замкну­тость застав­ля­ет людей гово­рить — она порож­да­ет нар­ра­ти­вы» [Certeau 1998: 136]. Имен­но тако­го рода объ­ек­том в Ека­те­рин­бур­ге была недо­стро­ен­ная баш­ня. Поэто­му этот слу­чай, запу­стив­ший про­цесс интен­сив­но­го город­ско­го сто­ри­тел­лин­га, эври­сти­че­ски пло­до­твор­но рас­смат­ри­вать в наме­чен­ной Сер­то эпи­сте­мо­ло­ги­че­ской пер­спек­ти­ве. Ана­лиз мате­ри­а­ла. Вокруг каких зон город­ских инте­ре­сов ведет­ся обыч­но борь­ба нар­ра­ти­вов? Преж­де все­го это нар­ра­ти­вы осно­ва­ния, нар­ра­ти­вы геро­ев город­ско­го пан­тео­на, нар­ра­ти­вы буду­ще­го — за ними поли­ти­че­ские при­о­ри­те­ты, ресур­сы, сим­во­ли­че­ский капи­тал. Накал борь­бы поня­тен, напри­мер, когда речь идет о выбо­ре нар­ра­ти­ва осно­ва­ния горо­да [Сире­нов 2018]. Так, в нача­ле 1970‑х годов науч­ный исто­ри­че­ский нар­ра­тив осно­ва­ния Пер­ми [Горо­вой 1971] про­иг­рал нар­ра­ти­ву поли­ти­че­ски-кра­е­вед­че­ско­му [Наза­ров­ский 1992], и город стал отсчи­ты­вать свое нача­ло не с 1781 г., как счи­та­ли весь XIX и первую поло­ви­ну XX в., а с 1723 г. В ито­ге в 1973 г. Пермь отме­ти­ла 250-летие, а в 2023 г. отме­тит 300-летие.

Круг­лый юби­лей круп­но­го горо­да каса­ет­ся госу­дар­ствен­ной поли­ти­ки, серьез­ных финан­со­вых ресур­сов, не гово­ря уже о сим­во­ли­че­ском капи­та­ле. Но в слу­чае, кото­рый мы рас­смат­ри­ва­ем, борь­ба город­ских нар­ра­ти­вов раз­вер­ну­лась вокруг «бес­по­лез­но­го» объ­ек­та. Итак, 23 мар­та 2018 г. в Ека­те­рин­бур­ге была обру­ше­на недо­стро­ен­ная теле­ви­зи­он­ная баш­ня. Почти 30 лет она про­сто­я­ла в цен­тре горо­да мону­мен­таль­ной двух­сот­д­ва­дца­ти­мет­ро­вой руи­ной, врос­ла в город­скую ткань и каза­лась горо­жа­нам незыб­ле­мой вер­ти­ка­лью ека­те­рин­бург­ско­го ланд­шаф­та, сво­е­го рода миро­вой осью это­го горо­да. Поэто­му неуди­ви­тель­но, что паде­ние баш­ни для ека­те­рин­бурж­цев ста­ло самым важ­ным собы­ти­ем года даже фор­маль­но — по ста­ти­сти­ке запро­сов в Сети [Яндекс 2018]. Снос веч­ной руи­ны вызвал в Ека­те­рин­бур­ге неве­ро­ят­ный по мас­шта­бу взрыв обще­ствен­ных дей­ствий и дис­кур­сив­ной актив­но­сти горо­жан. Тыся­чи жите­лей сто­ли­цы Ура­ла отста­и­ва­ли баш­ню ярки­ми флеш­мо­ба­ми и пер­фор­ман­са­ми, рас­ска­зы­ва­ли о ее зна­че­нии в сот­нях историй.

Горо­жане про­те­сто­ва­ли про­тив сно­са баш­ни, каза­лось бы, вопре­ки здра­во­му смыс­лу. Ведь гро­мад­ную руи­ну, ска­жем сло­ва­ми губер­на­то­ра, сно­си­ли ради раз­ви­тия «пре­крас­но­го совре­мен­но­го горо­да», ради фор­ми­ро­ва­ния «нор­маль­ной город­ской сре­ды» [Куй­ва­шев 2018а; 2018б], ины­ми сло­ва­ми, во бла­го самих горо­жан. Одна­ко раци­о­наль­ный план вла­сти и биз­не­са встре­тил ирра­ци­о­наль­ное сопро­тив­ле­ние город­ско­го сооб­ще­ства. Поче­му? Сего­дня, когда зада­ча фор­ми­ро­ва­ния ком­форт­ной город­ской сре­ды ста­ла частью наци­о­наль­но­го про­ек­та, ответ на этот вопрос важен для осо­зна­ния гума­ни­тар­ных про­блем город­ской реновации.

Для пони­ма­ния ситу­а­ции сле­ду­ет ска­зать несколь­ко слов об исто­рии баш­ни. Ее стро­и­тель­ство нача­лось в 1983 г., было оста­нов­ле­но в 1990 и более не воз­об­нов­ля­лось. К 2010‑м годам ста­ло ясно, что про­дол­жать ее стро­и­тель­ство в каче­стве ретранс­ля­то­ра теле­ви­зи­он­но­го сиг­на­ла неце­ле­со­об­раз­но и по эко­но­ми­че­ским, и по тех­но­ло­ги­че­ским при­чи­нам. Руи­на ста­ла про­бле­мой для город­ских и област­ных вла­стей, кото­рая обост­ри­лась к 2012 г., когда Ека­те­рин­бург всту­пил в борь­бу за пра­во про­ве­де­ния ЭКСПО-2020: вет­ша­ю­щая баш­ня, окру­жен­ная пусты­рем, не укра­ша­ла город. Тогда губер­на­тор при­сту­пил к реши­тель­ным дей­стви­ям. В 2012 г. баш­ня с при­ле­га­ю­щей тер­ри­то­ри­ей была выкуп­ле­на из феде­раль­ной в кра­е­вую соб­ствен­ность. В 2013 г. про­шел меж­ду­на­род­ный кон­курс про­ек­тов по рекон­струк­ции баш­ни [Кон­курс… 2013; Кези­на 2013]. Были пред­ло­же­ны яркие, но ско­рее фан­та­сти­че­ские, чем рас­счи­тан­ные на реа­ли­за­цию, про­ект­ные идеи. Ни одна из них не при­влек­ла вни­ма­ния инве­сто­ров. Баш­ня по-преж­не­му тор­ча­ла в цен­тре горо­да (не так уж неправ губер­на­тор Евге­ний Куй­ва­шев), как «частич­но раз­ру­шен­ная бетон­ная тру­ба, окру­жен­ная пусты­рем» [Куй­ва­шев 2018а]. Сохра­не­ние ее в суще­ству­ю­щем виде в сре­де жилой застрой­ки в пер­спек­ти­ве пред­став­ля­ло опас­ность. Нако­нец нашел­ся инве­стор. В 2017 г. Ураль­ская гор­но-метал­лур­ги­че­ская ком­па­ния выку­пи­ла уча­сток с баш­ней и пред­ло­жи­ла мас­штаб­ный инве­сти­ци­он­ный про­ект рено­ва­ции город­ско­го цен­тра. На месте сне­сен­ной баш­ни УГМК постро­ит совре­мен­ный ком­плекс для зим­них видов спор­та, кото­рый мож­но будет транс­фор­ми­ро­вать в кон­церт­ное про­стран­ство. Вокруг спор­тив­но-кон­церт­но­го ком­плек­са будет раз­вер­ну­то бла­го­устро­ен­ное обще­ствен­ное про­стран­ство для отды­ха горо­жан [Балюк 2018б]. Власть и биз­нес сов­мест­но высту­пи­ли с при­вле­ка­тель­ным и, глав­ное, реаль­ным про­ек­том «свет­ло­го будущего».

Одна­ко реак­ция город­ско­го сооб­ще­ства ока­за­лась, на пер­вый взгляд, неожи­дан­ной. Тыся­чи актив­ных горо­жан высту­пи­ли про­тив реше­ния УГМК и под­дер­жав­ше­го соб­ствен­ни­ков губер­на­то­ра. О пери­пе­ти­ях борь­бы вокруг баш­ни несколь­ко меся­цев писа­ли мест­ные и феде­раль­ные СМИ, сооб­ще­ни­я­ми о башне были запол­не­ны соци­аль­ные сети. Для пони­ма­ния эмо­ци­о­наль­но­го фона при­ве­дем сжа­тый обзор собы­тий (см., так­же: [Балюк 2018а). Одним из ярких выступ­ле­ний в защи­ту баш­ни ста­ло неод­но­крат­но повто­рен­ная зре­лищ­ная лазер­ная про­ек­ция. Баш­ню ани­ми­ро­ва­ли, про­еци­руя на ее ствол взы­ва­ю­щие к горо­жа­нам над­пи­си («Я живая», «моя­баш­ня», «I am Yekaterina»), а так­же дина­ми­че­ские изоб­ра­же­ния: пуль­си­ру­ю­щее серд­це и яще­ри­цу как эмбле­му бажов­ско­го Ура­ла [Бата­ло­ва 2018б; Иса­ко­ва 2018]. Сто­рон­ни­ки сно­са баш­ни устро­и­ли вбли­зи ее тра­ур­ный мемо­ри­ал в память о погиб­ших экс­тре­ма­лах с фото­гра­фи­я­ми, чер­ны­ми силу­эта­ми жертв и пла­ка­том: «40 погиб­ших» [Хази­ну­ро­ва 2018].

Нака­нуне сно­са про­шел флеш­моб «Обни­ми баш­ню». Взяв­шись за руки, око­ло тыся­чи чело­век обра­зо­ва­ли живую цепь, пыта­ясь замкнуть баш­ню в сим­во­ли­че­ском объ­я­тии. Флеш­моб завер­шил­ся запус­ком синих шаров и друж­ным скан­ди­ро­ва­нем: «Баш­ня, живи!» [Бор­зо­ва 2018]. В ночь на 23 мар­та, когда баш­ню уже гото­ви­ли к взры­ву, груп­па руфе­ров, про­рвав охра­ну, про­ник­ла на вер­ши­ну и водру­зи­ла на ней рос­сий­ский флаг [Кура­е­ва, Гирш 2018]. После взры­ва с баш­ней про­ща­лись как с ушед­шим из жиз­ни близ­ким чело­ве­ком. К месту сно­са горо­жане воз­ла­га­ли цве­ты и зажи­га­ли поми­наль­ные све­чи. «Все это напо­ми­на­ло помин­ки», — отме­ча­ли наблю­да­те­ли [Анчу­гов 2018].

Пред­ме­том наше­го инте­ре­са в исто­рии со сно­сом баш­ни явля­ет­ся ее дис­кур­сив­ный аспект. Бла­го­да­ря локаль­ным медиа в обсуж­де­ние pro и contra баш­ни вклю­чи­лись тыся­чи горо­жан, от мест­ных поли­ти­че­ских лиде­ров до руфе­ров. Губер­на­тор Е. Куй­ва­шев в сво­ем акка­ун­те в «Инста­гра­ме», меняя инто­на­ции от насту­па­тель­ной до полу­из­ви­ня­ю­щей­ся, объ­яс­нял горо­жа­нам необ­хо­ди­мость сно­са баш­ни и дока­зы­вал, что это един­ствен­ное разум­ное реше­ние, хотя оно и нару­ша­ет при­выч­ный для горо­жан город­ской ланд­шафт [Куй­ва­шев 2018а; 2018б]. Мэр горо­да Евге­ний Ройз­ман на сво­ем кана­ле в YouTube поле­ми­зи­ро­вал с губер­на­то­ром, обви­няя его в пре­не­бре­же­нии мне­ни­ем город­ско­го сооб­ще­ства [Ройз­ман 2018].

С сере­ди­ны янва­ря, когда реше­ние о сно­се баш­ни было окон­ча­тель­но при­ня­то, в «Фейс­бу­ке» нача­лась акция кол­лек­тив­ных вос­по­ми­на­ний под хеш­те­гом моя­баш­ня. Поль­зо­ва­те­ли «выкла­ды­ва­ли фото­гра­фии и [рас­ска­зы­ва­ли] носталь­ги­че­ские исто­рии, свя­зан­ные с леген­дар­ным сверд­лов­ским недо­стро­ем» [Дюма­е­ва 2018]. От запи­си к запи­си фор­ми­ро­вал­ся архив лич­ных исто­рий ека­те­рин­бурж­цев об их отно­ше­ни­ях с баш­ней, о роли, кото­рую она сыг­ра­ла в их жиз­ни [Бата­ло­ва 2018а]. В локаль­ных и обще­рос­сий­ских медиа появи­лись раз­вер­ну­тые досье, систе­ма­ти­зи­ро­вав­шие мате­ри­а­лы об исто­рии ека­те­рин­бург­ской баш­ни и насы­щен­ные рас­ска­за­ми о ней [Бабуш­ки­на 2018; Рас­по­пов 2018; Кома­ров 2018; Трус­ко­ва 2018]. Нако­нец, исто­рия баш­ни полу­чи­ла меж­ду­на­род­ный резо­нанс. В октяб­ре 2018 г. состо­ял­ся релиз доку­мен­таль­но­го филь­ма теле­ка­на­ла «Discovery», посвя­щен­ный исто­рии забро­шен­ной ека­те­рин­бург­ской баш­ни: «Tower of Death» [Mysteries of the Abandoned 2018].

Снос баш­ни, как видим, про­бу­дил вооб­ра­же­ние горо­да. В ходе кол­лек­тив­но­го и (бла­го­да­ря совре­мен­ным медиа) мас­со­во­го сто­ри­тел­лин­га в вос­по­ми­на­ни­ях о башне, в обсуж­де­ни­ях ее исто­рии и судь­бы, ее тайн сло­жил­ся обшир­ный архив лич­ных и кол­лек­тив­ных исто­рий. Такой взрыв нар­ра­тив­ной энер­гии, вызван­ный судь­бой баш­ни, пред­став­ля­ет, на наш взгляд, дале­ко не локаль­ный инте­рес. Исто­рия баш­ни кажет­ся симп­то­ма­тич­ной, посколь­ку в ней про­яви­лись суще­ствен­ные осо­бен­но­сти само­со­зна­ния город­ско­го сооб­ще­ства и в целом горо­да как про­стран­ствен­но­го фено­ме­на куль­ту­ры, в кото­ром сим­во­ли­че­ское изме­ре­ние ока­за­лось не менее важ­ным для горо­жан, чем материальное.

Опи­са­ние мето­ди­ки иссле­до­ва­ния. Не ста­вя целью ана­лиз мно­го­чис­лен­ных нар­ра­то­ло­ги­че­ских кон­цеп­ций, опре­де­лим, что мы име­ем в виду, гово­ря о нар­ра­ти­ве. Сле­дуя тра­ди­ции П. Рике­ра, под нар­ра­ти­вом мы пони­ма­ем спо­соб вер­баль­ной орга­ни­за­ции эле­мен­тов опы­та — собы­тий, впе­чат­ле­ний, пере­жи­ва­ний, идей… По Рике­ру, нар­ра­ти­ви­зи­руя опыт, мы рас­по­ла­га­ем его эле­мен­ты во вре­мен­ной после­до­ва­тель­но­сти. При­чем тече­ние во вре­ме­ни сопря­га­ет­ся с изме­не­ни­ем состо­я­ния и появ­ле­ни­ем ново­го, что при­да­ет нар­ра­ти­ву объ­еди­ня­ю­щий смысл — житей­ско­го уро­ка, мора­ли, поли­ти­че­ской пози­ции и т. п. Нар­ра­тив телеологичен.

Посколь­ку прин­цип нар­ра­тив­но­сти объ­еди­ня­ет самый широ­кий спектр тек­стов, то, как пра­ви­ло, пред­ла­га­ет­ся внут­рен­няя типо­ло­гия нар­ра­ти­вов не столь­ко по их коли­че­ствен­ной харак­те­ри­сти­ке, сколь­ко по функ­ци­о­наль­но семан­ти­че­ской роли. В этой свя­зи тех­но­ло­гич­ной нам пред­став­ля­ет­ся модель типо­ло­гии нар­ра­ти­вов, пред­ло­жен­ная иссле­до­ва­те­ля­ми цен­тра стра­те­ги­че­ских ком­му­ни­ка­ций Уни­вер­си­те­та Ари­зо­ны Д. Хал­вер­со­ном, С. Кор­ма­ном и Х. Л. Гуд­да­лом. В рабо­те о нар­ра­ти­вах исла­мист­ско­го экс­тре­миз­ма они пред­ло­жи­ли исполь­зо­вать в при­клад­ных иссле­до­ва­ни­ях по ком­му­ни­ка­ци­ям иерар­хию сле­ду­ю­щих от обще­го к част­но­му повест­во­ва­тель­ных струк­тур: 1) мастер-нар­ра­ти­вы, 2) нар­ра­ти­вы и 3) соб­ствен­но исто­рии [Halverson, Corman, Goodall 2011: 13–15]. Упро­щая пред­ло­жен­ную модель, мы будем раз­ли­чать 1) мастер-нар­ра­тив и 2) нар­ра­тив (или исто­рию) как общее и осо­бен­ное, пра­ви­ло и слу­чай. В пред­ло­жен­ной тер­ми­но­ло­ги­че­ской дис­по­зи­ции мастер-нарр­ра­тив игра­ет роль общей схе­мы, обра­зец для мно­же­ства част­ных нар­ра­ти­вов и исто­рий. Лежа­щий в осно­ва­нии част­ных исто­рий мастер-нар­ра­тив пред­став­ля­ет повто­ря­ю­щу­ю­ся схе­му пове­сто­ва­ния. Не про­сто схе­му, а фор­му­лу орга­ни­зу­ю­ще­го смыс­ла. Нагляд­ный при­мер тако­го мастер-нар­ра­ти­ва — сакра­мен­таль­ная мета­фо­ра «кораб­ля, вер­нув­ше­го­ся в род­ную гавань после тяже­ло­го, дли­тель­но­го, изну­ри­тель­но­го пла­ва­ния» [Путин 2014].

Резуль­та­ты иссле­до­ва­ния. В резуль­та­те ана­ли­за дис­кур­сив­ной исто­рии баш­ни выяв­ле­но несколь­ко веду­щих мастер-нар­ра­ти­вов. Отста­и­вая необ­хо­ди­мость сно­са руи­ны, власть и биз­нес опи­ра­лись на типич­ный модер­нист­ский мастер-нар­ра­тив «свет­ло­го буду­ще­го» [Вах­штайн 2014]: необ­хо­ди­мо пожерт­во­вать инер­ци­ей при­выч­ки ради сози­да­ния пре­крас­но­го горо­да, кото­рый оправ­да­ет все поте­ри. «В этом году в Ека­те­рин­бур­ге про­изой­дет исто­ри­че­ское собы­тие, — анон­си­ро­вал пла­ны губер­на­тор, — застрой­щик соби­ра­ет­ся сне­сти недо­стро­ен­ную теле­баш­ню. Я знаю, что вокруг это­го реше­ния мно­го спо­ров и дис­кус­сий. <…> Я пони­маю, что мно­гие горо­жане рос­ли рядом с недо­стро­ем, всю жизнь они смот­ре­ли на баш­ню и при­вык­ли к ней. Выра­жу свое мне­ние: все-таки это неле­по — иметь в цен­тре пре­крас­но­го совре­мен­но­го горо­да частич­но раз­ру­шен­ную бетон­ную тру­бу, окру­жен­ную пусты­рем. Ведь <…> это кра­си­вей­шее место: самый центр горо­да, рядом река, два пар­ка. Очень хочет­ся, что­бы оно пере­ста­ло быть “зоной отчуж­де­ния” и вер­ну­лось к горо­жа­нам. <…> Я все­гда за сози­да­ние. Но в дан­ном слу­чае, что­бы создать, сна­ча­ла нуж­но будет изба­вить­ся от ста­ро­го. Жал­ко ли баш­ню? Я <…> сам к ней при­вык. Но не сомне­ва­юсь, через несколь­ко лет, когда стро­и­тель­ство ново­го ком­плек­са будет завер­ше­но, сверд­лов­чане ска­жут: “И ведь дей­стви­тель­но ста­ло намно­го луч­ше”» [Куй­ва­шев 2018а]. Как видим, пози­ция биз­не­са и вла­сти име­ла ясно выра­жен­ное раци­о­наль­ное обос­но­ва­ние — тех­ни­че­ское, гра­до­стро­и­тель­ное, эко­но­ми­че­ское и, нако­нец, гума­ни­тар­ное: баш­ню сно­си­ли, что­бы вер­нуть город горожанам.

Поче­му горо­жане высту­пи­ли про­тив оче­вид­но­го бла­га рено­ва­ции? Разу­ме­ет­ся, про­тест опи­рал­ся и на столь же, как и вла­сти, типич­ный поли­ти­че­ский мастер-нар­ра­тив об анти­де­мо­кра­ти­че­ском поряд­ке при­ня­тия реше­ний без обще­ствен­но­го обсуж­де­ния, о скры­тых корыст­ных инте­ре­сах вла­сти. Наи­бо­лее раз­вер­ну­то в этом клю­че интер­пре­ти­ро­вал собы­тия мэр Ека­те­рин­бур­га Е. Ройз­ман [Ройз­ман 2018]. И все же поли­ти­че­ские моти­вы не игра­ли в этой борь­бе нар­ра­ти­вов реша­ю­щей роли.

В этом смыс­ле харак­тер­но, как объ­яс­нил моти­вы сво­их дей­ствий один из руфе­ров, участ­во­вав­ших в сим­во­ли­че­ском захва­те баш­ни. Начал он свой рас­сказ с поли­ти­че­ской декла­ра­ции: «Мы <…> про­тив того, что опре­де­лен­ные люди реша­ют, что с горо­дом про­ис­хо­дит, а не его жите­ли. Мы счи­та­ем, что это долж­но <…> обсуж­дать­ся наро­дом». Но далее моло­дой чело­век пере­шел к дру­гой исто­рии, лич­ной: «Я дав­но хотел это сде­лать, чуть ли не с дет­ства, а тут ее [баш­ню] сно­сят зав­тра, и у меня послед­няя воз­мож­ность была осу­ще­ствить свою меч­ту. Я это сде­лал» [Гейн 2018]. Как видим, отча­ян­ная акция была про­дик­то­ва­на не столь­ко про­тестны­ми моти­ва­ми, сколь­ко тем, что при­сут­ствие баш­ни в горо­де вос­при­ни­ма­лось моло­дым чело­ве­ком как воз­мож­ность испы­тать себя. Как и для мно­же­ства дру­гих горо­жан, про­щав­ших­ся с баш­ней. Имен­но в этой функ­ции — как место ини­ци­а­ции — баш­ня высту­па­ет в романе О. Слав­ни­ко­вой «2017». Сло­вом, тех­но­кра­ти­че­ски раци­о­наль­но­му модер­нист­ско­му нар­ра­ти­ву вла­сти о свет­лом буду­щем, о сози­да­нии ново­го горо­да горо­жане про­ти­во­по­ста­ви­ли нечто ирра­ци­о­наль­ное — сот­ни исто­рий о месте баш­ни в лич­ной памя­ти, име­ю­щих в осно­ве поэ­ти­че­ский мастер-нарратив.

Суть этой нар­ра­тив­ной стра­те­гии емко опи­сал жур­на­лист Дмит­рий Коле­зев: «Жаль баш­ню. Эта эмо­ция силь­нее раци­о­наль­ных аргу­мен­тов “за” и “про­тив” сно­са; она силь­нее соб­ствен­ных попы­ток разо­брать­ся и понять, так ли нуж­на горо­ду ста­рая недо­стро­ен­ная баш­ня? Эмо­ция эта есте­ствен­на: когда нечто огром­ное, осно­ва­тель­ное, двух­сот­мет­ро­вое нахо­дит­ся рядом с тобой бук­валь­но всю жизнь <…> начи­на­ешь вос­при­ни­мать это как неотъ­ем­ле­мую часть мира. <…> Это при­вя­зан­ность, кото­рая рабо­та­ет на био­ло­ги­че­ском уровне <…> И как бы настой­чи­во разум ни повто­рял, что у Баш­ни нет чувств, эмо­цию эту не пере­бить. После взры­ва мно­гие горо­жане почув­ство­ва­ли, буд­то выгна­ли из дома ста­рую бес­по­лез­ную род­ствен­ни­цу, буд­то пре­да­ли кого-то, нуж­дав­ше­го­ся в нашей забо­те, пусть это и зву­чит совер­шен­ным безу­ми­ем. <…> Конеч­но, город повзды­ха­ет и будет жить даль­ше. Будут и новые сим­во­лы. <…> А баш­ня оста­нет­ся в нашей памя­ти как нечто стран­ное, неле­пое, абсурд­ное — и неж­но люби­мое» [Коле­зев 2018].

Суще­ство­ва­ние ека­те­рин­бург­ской баш­ни не име­ло бес­спор­ных раци­о­наль­ных обос­но­ва­ний — эко­но­ми­че­ских, поли­ти­че­ских, тех­но­ло­ги­че­ских или исто­ри­ко-куль­тур­ных. Но реак­ция горо­жан на ее снос пока­за­ла, что в жиз­ни горо­да необ­хо­ди­мы места, чье суще­ство­ва­ние кажет­ся бес­по­лез­ным и ирра­ци­о­наль­ным. Сер­то назы­вал их мета­фо­ри­че­ски при­зра­ка­ми, Анри Лефевр — «про­стран­ства­ми репре­зен­та­ции» и видел в них источ­ни­ки рабо­ты поэ­ти­че­ско­го вооб­ра­же­ния. Про­стран­ство совре­мен­но­го горо­да, как заме­чал А. Лефевр, «видит­ся дво­я­ким», и хотя оно «явля­ет­ся раци­о­наль­ным, госу­дар­ствен­ным, бюро­кра­ти­че­ским», одно­вре­мен­но город «содер­жит мно­же­ство сакраль­ных и про­кля­тых локу­сов <…> изоби­лу­ю­щих фан­тазма­ми и фан­тас­ма­го­ри­я­ми» [Лефевр 2015: 228]. Это места, кото­рые пита­ют непре­кра­ща­ю­щий­ся поток город­ских исто­рий, слу­хов и анек­до­тов, тку­щих нар­ра­тив­ное тело города.

Тако­го рода леген­дар­ным местом в Ека­те­рин­бур­ге была руи­на теле­ви­зи­он­ной баш­ни. Ее «мол­ча­ли­вая замкну­тость, — ска­жем сло­ва­ми Сер­то, — застав­ля­ла людей гово­рить, она порож­да­ла нар­ра­ти­вы» [Certeau 1998: 136]. Поми­мо опо­ры на глу­бо­кую мифо­по­э­ти­че­скую тра­ди­цию, мощ­ная суг­ге­стия баш­ни коре­ни­лась в стре­ми­тель­но мифо­ло­ги­зи­ру­ю­щем­ся совет­ском про­шлом. Один из про­дук­тив­ных мастер-нар­ра­ти­вов баш­ни интер­пре­ти­ру­ет ее как памят­ник вели­чия и тайн уже леген­дар­ной совет­ской импе­рии. Этот нар­ра­тив обна­ру­жи­ва­ет себя в выступ­ле­нии Е. Ройз­ма­на: «Ощу­ще­ние такое, что когда-то были вели­ка­ны, [они] оста­ви­ли после себя вот эти гигант­ские соору­же­ния, а при­шли кар­ли­ки, кото­рые все это рушат» [Ройз­ман 2018]. В том же клю­че вос­при­нял снос баш­ни Павел Гни­ло­ры­бов, уви­дев­ший в ней сим­вол «роста и рез­ко­го над­ло­ма совет­ско­го про­ек­та»: «Это мону­мент эпо­хе, надо­рвав­шей­ся и не рас­счи­тав­шей свои силы» [Гни­ло­ры­бов 2018]. В том же клю­че постро­ен рас­сказ о башне в филь­ме «Tower of Death» теле­ка­на­ла «Discovery». По сло­вам авто­ра сце­на­рия жур­на­ли­ста Джи­ма Мейгса, баш­ня про­ек­ти­ро­ва­лась как «реаль­ное физи­че­ское вопло­ще­ние пре­вос­ход­ства совет­ской систе­мы» [Mysteries of the Abandoned 2018].

Бога­тые воз­мож­но­сти это­го мастер-нар­ра­ти­ва реа­ли­зо­ва­ны в сце­на­рии игры в жан­ре фан­та­сти­че­ских при­клю­че­ний «The Tower VR», кото­рую раз­ра­ба­ты­ва­ет ека­те­рин­бург­ская IT-ком­па­ния «Tengo Interactive». Соглас­но сюже­ту, в 1991 г. совет­ские уче­ные физи­ки про­во­ди­ли на башне рево­лю­ци­он­ные экс­пе­ри­мен­ты по пере­ме­ще­нию во вре­ме­ни. В ходе испы­та­ний уста­нов­ки слу­чи­лась ава­рия. Уче­ные застря­ли в обра­зо­вав­шей­ся вре­мен­ной ано­ма­лии, а в рай­оне теле­баш­ни нача­лись ката­клиз­мы, угро­жа­ю­щие все­му горо­ду, а воз­мож­но, и все­му миру. Герою игры пред­сто­ит забрать­ся на вер­ши­ну баш­ни, почи­нить уста­нов­ку и спа­сти уче­ных, но «марш­рут до вер­ши­ны, — как обе­ща­ют раз­ра­бот­чи­ки, — пре­вра­тит­ся [для игро­ка] в <…> голо­во­кру­жи­тель­ный трех­мер­ный квест» [The Tower VR]. Рабо­та над игрой нача­лась до сно­са теле­баш­ни, но теперь она ста­нет силь­ным худо­же­ствен­ным отве­том на уни­что­же­ние леген­дар­но­го источ­ни­ка город­ских нар­ра­ти­вов. «Это была наша баш­ня, — рас­ска­зы­ва­ет дирек­тор ком­па­нии Г. Роди­о­нов. — Бру­таль­ная, опас­ная, оку­тан­ная кучей легенд. Мы про­сто не мог­ли не вдох­но­вить­ся ее обли­ком и исто­ри­ей. <…> Баш­ню уни­что­жи­ли по реше­нию вла­стей. И мы осо­зна­ли, что наша игра ста­ла для нас еще цен­ней. Ведь теперь это един­ствен­ное место во все­лен­ной, где баш­ня про­дол­жа­ет жить. И где ее никто не смо­жет раз­ру­шить» [The Tower VR]. В этом эмо­ци­о­наль­ном ком­мен­та­рии сде­лан важ­ный акцент на роли город­ских нар­ра­ти­вов в эко­ло­гии город­ской куль­ту­ры: они акку­му­ли­ру­ют память горо­да. И в этом отно­ше­нии баш­ня про­дол­жа­ет жить. Годов­щи­на ее сно­са была отме­че­на горо­жа­на­ми обшир­ной сери­ей худо­же­ствен­ных акций, еще более уко­ре­нив­ших ее в памя­ти города.

Выво­ды. Ана­лиз слу­чая ека­те­рин­бург­ской баш­ни поз­во­ля­ет сде­лать несколь­ко выво­дов, име­ю­щих зна­че­ние как для город­ских иссле­до­ва­ний (Urban Studies), так и для ком­му­ни­ка­тив­ной поли­ти­ки горо­да. Во-пер­вых, накал стра­стей вокруг «бес­по­лез­но­го» объ­ек­та про­де­мон­стри­ро­вал ущерб­ность тех­но­кра­ти­че­ски раци­о­наль­но­го пони­ма­ния ком­форт­ной город­ской сре­ды. Суще­ствен­ным ком­по­нен­том ком­форт­ной город­ской сре­ды для горо­жан явля­ет­ся ее насы­щен­ность поэ­ти­ко-сим­во­ли­че­ски­ми ассо­ци­а­ци­я­ми. Поэто­му, опре­де­ляя пра­во на жизнь того или ино­го эле­мен­та город­ской сре­ды, мы долж­ны учи­ты­вать не толь­ко его леги­ти­ми­ро­ван­ный куль­тур­но-исто­ри­че­ский ста­тус, но и живой нар­ра­тив­ный потенциал.

Во-вто­рых, иссле­до­ва­ние город­ских нар­ра­ти­вов не толь­ко пред­став­ля­ет науч­ный инте­рес, но и име­ет суще­ствен­ное праг­ма­ти­че­ское зна­че­ние для более адек­ват­но­го город­ско­го пла­ни­ро­ва­ния. Нако­нец, опти­ми­за­ция обще­ствен­ных ком­му­ни­ка­ций вла­сти, биз­не­са и город­ских сооб­ществ нуж­да­ет­ся в опо­ре на мони­то­ринг город­ских нарративов.