СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ РЕПОРТАЖЕЙ ВОЙЦЕХА ТОХМАНА

Вой­цех Тох­ман — один из выда­ю­щих­ся пред­ста­ви­те­лей поль­ской шко­лы лите­ра­тур­но­го репор­та­жа, жур­на­лист, кото­рый уже более два­дца­ти лет свя­зан с газе­той “Gazeta Wyborcza”, автор семи сбор­ни­ков репор­тер­ских рас­ска­зов, порт­рет­ных очер­ков и интервью.

Его лите­ра­тур­ная дея­тель­ность — это не толь­ко харак­тер­ное для репор­та­жа вос­про­из­ве­де­ние, но так­же и созда­ние дей­стви­тель­но­сти. Ком­пе­тент­ность и ком­му­ни­ка­тив­но-язы­ко­вые навы­ки соеди­ня­ют­ся у него с твор­че­ским мастер­ством. Одни из его пуб­ли­ка­ций, напри­мер Córeńka <Дочень­ка> [Tochman 2005], при­бли­жа­ют­ся к лите­ра­ту­ре, дру­гие — к жур­на­ли­сти­ке: гра­ни­цы здесь нечеткие.

В раз­го­во­ре с Ага­той Вуй­цинь­ской [Wójcińska 2011: 68‑69] репор­тер ска­зал: Pisanie to chłodna percepcja, jak rozwiązywanie matematycznego zadania. Rytm, liczba sylab, interpretacja i tak dalej. Każde słowo musi być użyte świadomie, każde musi być po coś <Писа­тель­ство — это холод­ная пер­цеп­ция, как реше­ние мате­ма­ти­че­ской зада­чи. Ритм, чис­ло сло­гов, интер­пре­та­ция и так далее. Каж­дое сло­во долж­но быть исполь­зо­ва­но, осо­зна­но, каж­дое долж­но чему-то слу­жить> (здесь и далее по тек­сту пере­вод авто­ра на рус­ский язык при­во­дит­ся в угло­вых скоб­ках). Поз­же он сфор­му­ли­ро­вал свое твор­че­ское кре­до: Reportaż nie znosi fantazji <Репор­таж не тер­пит фан­та­зии> [Tochman 2013: 11]. Ста­тья явля­ет­ся попыт­кой ана­ли­за идио­сти­ля выда­ю­ще­го­ся журналиста. 

Очень актив­ны в сти­ле это­го авто­ра раз­го­вор­ные и про­сто­реч­ные эле­мен­ты — эта чер­та харак­тер­на как для речи СМИ, так и для совре­мен­ной поль­ской рече­вой куль­ту­ры в целом. Имен­но раз­го­вор­ность счи­та­ет­ся язы­ком «бли­зо­сти». Даже при опи­са­нии тра­ги­че­ских собы­тий в каче­стве средств экс­прес­сии появ­ля­ют­ся «креп­кие» сло­ва, вуль­га­риз­мы, осо­бен­но в пред­став­ле­нии соци­аль­ных групп, кото­рые их исполь­зу­ют (нар­ко­ма­ны, заклю­чен­ные, боль­ные), они появ­ля­ют­ся в повест­во­ва­нии (syf ‘срач’, tyłek ‘зад­ни­ца’, sika ‘писа­ет’, ścierwo ‘падаль’), wte…wewte ‘как попа­ло’, ‘черт зна­ет как (где, куда)’, zipie ‘пых­тит’, super ‘супер/класс’). 

Часто Тох­ман при­ме­ня­ет при опи­са­нии рито­ри­ку пере­чис­ле­ния, при­да­ю­щую репор­та­жу осо­бую точ­ность. Нагро­мож­де­ние близ­ких по зна­че­нию опре­де­ле­ний ста­но­вит­ся у репор­те­ра одним из прин­ци­пов постро­е­ния тек­ста и сти­ли­сти­че­ской доми­нан­той. Напри­мер, в изло­же­нии пра­вил, дей­ству­ю­щих в сирот­ском при­юте [Tochman 2013b], исполь­зу­ет­ся два­дцать шесть опре­де­ле­ний оттен­ков зеле­но­го, ср. две­на­дцать цве­тов рас­те­ний на индо­не­зий­ском ост­ро­ве Бали [Tochman 2005]. При срав­не­нии нашед­ших друг дру­га близ­не­цов пере­чис­ля­ют­ся объ­еди­ня­ю­щие их чер­ты: Czytali Marksa, Twaina, Centkiewiczów, Jacka Londona, potem Hemingwaya. Nie lubili wuefu, a najbardziej gry w nogę. Dzisiaj jeżdżą na nartach, nieźle pływają, lubią piwo, wódkę piją tylko z tonikiem, wymiotują po whisky <Чита­ли Марк­са, Тве­на, Сен­ке­ви­чей, Дже­ка Лон­до­на, потом Хемин­гу­эя. Они не люби­ли физ­куль­ту­ру, а боль­ше все­го — играть в фут­бол. Сего­дня ходят на лыжах, непло­хо пла­ва­ют, любят пиво, вод­ку пьют толь­ко с тони­ком, их рвет после вис­ки> [Tochman 2010:71]. Это так­же может быть спи­сок вопро­сов, кото­рые зада­ют­ся кан­ди­да­там в мона­хи [Tochman 2010]; пере­чис­ле­ние травм, полу­чен­ных в резуль­та­те ава­рии [Tochman 2007]; фраг­мен­тов тел, выко­пан­ных из гро­бов мас­со­вых захо­ро­не­ний [Tochman 2002]; фами­лий про­пав­ших без вести детей: Szipković — siedem dni, bez imienia, Asim Szipković (17 lat), Huso Szipković (3 lata), Huso Aliczić (8 lat) <Шип­ко­вич — семь лет, без име­ни, Асим Шип­ко­вич (17 лет), Гусо Шип­ко­вич (3 года), Гусо Али­чич (8 лет)> [Tochman 2002: 69].

Одно­класс­ни­ки Гже­го­жа Пше­мы­ка, одно­го из геро­ев репор­та­жей, вспо­ми­на­ют его сле­ду­ю­щим обра­зом: …mówią przymiotnikami: mądry, inteligentny, otwarty, tolerancyjny, oczytany, dobry, serdeczny, ciepły, życzliwy, wrażliwy, uczuciowy, pogodny, niezwykły, niebywały, inny <…гово­рят при­ла­га­тель­ны­ми: умный, интел­ли­гент­ный, откры­тый, тер­пи­мый, начи­тан­ный, доб­рый, сер­деч­ный, теп­лый, доб­ро­же­ла­тель­ный, впе­чат­ли­тель­ный, чув­стви­тель­ный, спо­кой­ный, необыч­ный, небы­ва­лый, не такой, как все > [Tochman 2000: 53].

В автор­ском сти­ле Тох­ма­на обра­ща­ют на себя вни­ма­ние ско­боч­ные кон­струк­ции, а в них — объ­яс­не­ния, при­ме­ча­ния, заме­ча­ния, добав­ле­ния, допол­ни­тель­ные подроб­но­сти. При­ме­ром такой «ско­боч­ной» фигу­ры (парен­те­зы) явля­ют­ся опре­де­ле­ния внеш­но­сти геро­ев, напри­мер: (twarz niemłoda, życzliwa, poraniona), (szara, zmęczona, może przed pięćdziesiątką, może po) <(лицо немо­ло­дое, доб­ро­же­ла­тель­ное, изра­нен­ное), (непри­мет­ная, уста­лая, может, ей чуть боль­ше или мень­ше пяти­де­ся­ти)> [Tochman 2007].

Суще­ствен­на — как и подо­ба­ет репор­та­жам — дета­ли­за­ция в изло­же­нии, напри­мер, опи­са­ние хро­мо­сом в слу­чае экс­гу­ма­ци­он­но­го ана­ли­за DNA или так назы­ва­е­мых body bag — меш­ков для тел [Tochman 2002]. Упо­ми­на­ние о неко­то­рых из них (как, напри­мер, най­ден­ная игру­шеч­ная фигур­ка Супер­ме­на или руан­дий­ское маче­те) вырас­та­ют до символа. 

Харак­тер­на для доку­мен­таль­но-репор­таж­но­го твор­че­ства, в том чис­ле для сти­ля Тох­ма­на, нату­ра­ли­сти­че­ская эсте­ти­ка. Шоки­ру­ю­щие опи­са­ния ярко экс­прес­сив­ны, в част­но­сти, пере­да­ют­ся эле­мен­ты урод­ства, напри­мер: Amputował nogi i ręce tym, co miał: brzytwą i sierpem <Ампу­ти­ро­вал ноги и руки тем, что у него было под рукой: опас­ной брит­вой и сер­пом> [Tochman 2002: 24]. 

Син­так­си­че­ский парал­ле­лизм Тох­ман исполь­зо­вал, опи­сы­вая рас­сле­до­ва­ние по делу про­па­жи девоч­ки. Ряд повто­ря­ю­щих­ся кон­струк­ций начи­на­ет­ся фор­му­лой: Trzeba było zapytać, dlaczego <Надо было спро­сить, поче­му> [Tochman 2007]. Дру­гой при­мер: Że był stos ciał? Że brałam w rękę kamień po kamieniu? Że rzuciłam kamień w zwłoki? <Была ли гру­да тел? Бра­ла ли я камень за кам­нем в руку? Бро­си­ла ли камень в мерт­вые тела?> [Tochman 2010: 71].

Появ­ля­ю­щи­е­ся в репор­та­жах Тох­ма­на серии вопро­сов выра­жа­ют сомне­ния, недо­ска­зан­ность, под­чер­ки­ва­ют дра­ма­тизм, напри­мер: Tym, którzy dziecka nie znaleźli, można by dzisiaj zadać pytania: jak wyglądają ich noce, poranki? jakie marzenia pochowali w trumnach? czego w ich życiu już nie będzie, a miało być? na co liczyli? dziecko miało zostać lekarzem? inżynierem? wnuki miały być kiedyś na świecie? co teraz z podręcznikami, zeszytami, komputerami? z ubraniami? ze złością na umarłych, którzy zawinili? na tych, co przeżyli? na Boga? Czego im życzyć na Boże narodzenie? <Тем, кто не нашел ребен­ка, мож­но было бы задать вопро­сы: как выгля­дят их ночи, утра? какие надеж­ды они похо­ро­ни­ли в гро­бах? чего в их жиз­ни уже не будет, а долж­но было быть? на что они рас­счи­ты­ва­ли? ребе­нок дол­жен был стать вра­чом? инже­не­ром? вну­ки долж­ны были появить­ся когда-то на свет? что теперь с учеб­ни­ка­ми, тет­ра­дя­ми, ком­пью­те­ра­ми? с одеж­дой? со зло­стью на умер­ших, кото­рые винов­ны? на тех, кто выжил? на Бога? чего им поже­лать на Рож­де­ство Хри­сто­во?> [Tochman 2007].

Появ­ля­ют­ся так­же рито­ри­че­ские вопро­сы: Dentyści? Jest kilku, zwykle nie mają sprzętu ani preparatów koniecznych do pracy <Сто­ма­то­ло­ги? Есть их несколь­ко, обыч­но без необ­хо­ди­мой для рабо­ты аппа­ра­ту­ры и пре­па­ра­тов> [Tochman 2010: 12].

Любо­пыт­ны поле­ми­че­ские вопро­сы, кото­рые зада­ет Тох­ман в интер­вью [Górny, Pasek, Tochman 1991]. Инте­рес­на фор­ма тек­ста Wywiad, którego nie ma <Интер­вью, кото­ро­го нет>, из кото­ро­го узна­ем толь­ко под­го­тов­лен­ные жур­на­ли­стом вопро­сы, посколь­ку епи­скоп Ало­и­зий Оршу­лик не дал интервью.

Чер­ты науч­но­го сти­ля, напри­мер меди­цин­ско­го, обна­ру­жи­ва­ют­ся в оби­лии исполь­зу­е­мых Тох­ма­ном тер­ми­нов, назы­ва­ю­щих болез­ни геро­ев (ablepharon macrostomia syndrome, co oznacza zespół braku powiek i ogromne usta <ablepharon macrostomia syndrome, что озна­ча­ет син­дром отсут­ствия век и огром­ные губы> [Tochman 2010], типы памя­ти, ней­ро­пси­хо­ло­ги­че­ские опре­де­ле­ния, иссле­до­ва­ния и лекар­ства [Tochman 2002; 2007].

Для пере­да­чи реги­о­наль­но­го коло­ри­та в путе­вых репор­та­жах Тох­ман исполь­зу­ет мест­ные сло­ва, встре­ча­ю­щи­е­ся у жите­лей опи­сы­ва­е­мой мест­но­сти, напри­мер балий­цев (natah, aling-aling, banjar, kulkul); тибет­цев (kang, chen, dzod, nga); в репор­та­же, опи­сы­ва­ю­щем зем­ле­тря­се­ние в Умбрии, харак­те­ри­зу­ют­ся мест­ные сло­ва ита­льян­цев (terrenoto, boato, cimitero, molto bravo, molto religioso, molto buona persona); южных сла­вян (sekundarna grobnica, czetnicy, szeszeljowcy, burek, japrak, baklava); филип­пин­цев (sementeryo, sepultereros, tagalog, senora), руан­дий­цев (sorgo, interhamwe, urwagwa, mwami, amakuru, muzungu). 

В репор­та­же о рын­ке про­сти­ту­ции в Бер­лине автор раз­ме­стил крат­кий немец­кий сло­ва­рик, а в тек­сте об экс­кур­сии ино­стран­ных тури­стов на Филип­пи­ны — обо­ро­ты из раз­ных язы­ков (в том чис­ле типич­ные для экс­кур­сий повто­ря­ю­щи­е­ся фор­му­лы: Idziemy dalej! <Идем даль­ше!>) [Tochman 2013]. 

Мно­го­чис­лен­ны в таких пуб­ли­ка­ци­ях гео­гра­фи­че­ские назва­ния и топо­гра­фи­че­ские све­де­ния (напри­мер, тибет­ское Kongczendzonga, Sikkim, Lhotse, Mahalu) [Tochman 2010]; Nowe Serbskie Sarajewo i Serbska Ilidża to gminy, które graniczą ze stolicą Federacji Bośniacko-Chorwackiej) <Новое серб­ское Сара­е­во и серб­ская Или­джа — это общи­ны, кото­рые гра­ни­чат со сто­ли­цей Феде­ра­ции Бос­нии и Гер­це­го­ви­ны> [Tochman 2002: 39].

Дра­ма­тич­ность опи­са­нию про­ис­ше­ствий при­да­ют гла­го­лы дви­же­ния: nadjechali ‘при­е­ха­ли’, biegali ‘бега­ли’, szamotali się’метались’, wsiadali ‘сади­лись’, pędzili ‘гна­ли’, szukali ‘иска­ли’ [Tochman 2007], номи­на­тив­ные кон­струк­ции: Zatrzymanie akcji serca. Koniec. Cicha noc <Оста­нов­ка серд­ца. Конец. Тихая ночь> [Tochman 2007] или вос­кли­ца­ния: Niech pan nie wyprzedza! I jeszcze: — To koniec! <Не обго­няй­те же! И еще: — Это все!> [Tochman 2007: 141]; Przyj! Przyj! Żywe! Mocniej przyj! Nieżywe! Przyj! Żywe! No! Przyj! Nieżywe! <Тужь­ся! Тужь­ся! Живой! Силь­нее тужь­ся! Мерт­вый! Тужь­ся! Живой! Ну же! Тужь­ся! Мерт­вый!> [Tochman 2013: 37]. 

Одна­ко порою пора­жа­ет исклю­чи­тель­ная точ­ность выра­же­ния в немно­го­сло­вии, напри­мер, когда автор пишет Jakbyś kamień jadła <Как буд­то бы ела камень> [Tochman 2002] о послед­стви­ях вой­ны в стра­нах быв­шей Юго­сла­вии: кон­цен­тра­ци­он­ных лаге­рях, мас­со­вых экзе­ку­ци­ях, моги­лах, экс­гу­ма­ци­ях. Эту чер­ту сти­ля в твор­че­стве Тох­ма­на выде­ля­ет извест­ный репор­тер Мал­го­жа­та Шей­нерт: Nie pisze niepotrzebnych słów <Он не пишет ненуж­ных слов> [Tochman 2000: обложка]. 

В текстах неред­ко появ­ля­ют­ся изыс­кан­ные мета­фо­ры (напри­мер, Ja się cała nazywam Wątpliwość <Меня всю зовут Сомне­ние>; dusza od razu mniej boli <душа сра­зу же мень­ше болит>) или срав­не­ния (напри­мер, patrzyli na ogień. Jakby mojżeszowy krzak wyrósł na środku drogi <смот­ре­ли на огонь. Как буд­то мои­се­ев куст вырос на сере­дине доро­ги>; Symbiotyczne zespolenie. Jakby córka nigdy do końca nie opuściła ciała matki” <Cим­био­ти­че­ское соеди­не­ние. Как буд­то дочь до кон­ца не оста­ви­ла тела мате­ри>), ани­ма­ции („ожив­ле­ние”) (Bo Rwanda ma uszy <Так как у Руан­ды есть уши>). Что инте­рес­но, Тох­ман даже о рабо­те репор­те­ра пишет мета­фо­рич­но: Zdobywają zaufanie ludzi, kolonizują ich dusze, aby wziąć od nich to, co mają najcenniejszego: ich story <Заво­е­вы­ва­ют дове­рие людей, коло­ни­зи­ру­ют их души, что­бы взять у них самое цен­ное: их story> [Tochman 2013: 114]. 

Репор­тер уме­ло пере­да­ет запа­хи (cuchnie; smród; Pachniała olejem eukaliptusowym <воня­ет; зло­во­ние; Пах­ла эвка­лип­то­вым мас­лом>), он бле­стя­щий мастер зву­ко­пи­си: Karaoke, maryjne litanie, śmiechy, krzyki, klaksony, motory, pisk hamulców, stukot junk shopów <Кара­оке, лита­нии Пре­свя­той Деве Марии, смех, кри­ки, клак­со­ны, дви­га­те­ли, писк тор­мо­зов, стук лав­ки ста­рьев­щи­ка> [Tochman 2013: 19]. 

Неод­но­крат­но Тох­ман обра­ща­ет­ся к тех­ни­ке кон­тра­ста, напри­мер анти­те­зы: Sarajewo: żebracy, nędza, bezrobocie, problemy, jak wszędzie w byłej Jugosławii. Ale jest też uśmiech, muzyka, kawiarnie (setki kawiarni!), hałas, tłum na deptaku i pieniądz; Ktoś … krzyczy, wyje raczej. Ktoś się śmieje <Сара­е­во: попро­шай­ки, нище­та, без­ра­бо­ти­ца, про­бле­мы, как вез­де в быв­шей Юго­сла­вии. Но есть улыб­ки, музы­ка, кафе (сот­ни кафе!), шум, тол­пы на ули­це и день­ги; Кто-то… кри­чит, ско­рее воет. Кто-то сме­ет­ся> [Tochman 2002: 39,43].

Порой это шоки­ру­ю­щие соче­та­ния или пара­док­сы: figura czarnej Maryi, dalej burdel <фигу­ра чер­ной Марии, далее бор­дель> [Tochman 2013: 19]; cmentarz to superkomfort, powietrze i relaks <клад­би­ще — это супер­ком­форт, воз­дух и отдых> [Tochman 2013: 24]; Bieda jest cnotą <Нище­та — это доб­ро­де­тель> [Tochman 2013: 26]. Впро­чем, опи­сы­ва­е­мые Тох­ма­ном Филип­пи­ны — это стра­на кон­тра­стов: раз­ви­ва­ю­щий­ся рынок и стра­на тру­щоб [Tochman 2013].

Свое­об­раз­ны фор­мы автор­ско­го вво­да выска­зы­ва­ний пер­со­на­жей. В новей­шем репор­та­же Eli, Eli [Tochman 2013] исполь­зу­ют­ся спе­ци­аль­ные фор­му­лы: (opowieść Edwina N.; od mamy wiemy najwięcej; pan Sy Chua mówi; proboszcz wyjaśnia chętnie <рас­сказ Эдви­на Н., от мамы зна­ем боль­ше все­го, гос­по­дин Си Цуа гово­рит, ксендз охот­но объ­яс­ня­ет>), кото­рые сопро­вож­да­ют­ся мно­го­то­чи­ем. В дру­гих текстах появ­ля­ют­ся опре­де­ле­ния, такие как: powiem panu, jak jest… <я ска­жу Вам, как обсто­ит дело…>.

В репор­та­же, посвя­щен­ном тра­ги­че­ски погиб­шей гима­ла­ист­ке Ван­де Рут­ке­вич, Тох­ман при­во­дит выска­зы­ва­ния геро­и­ни из ее книг об аль­пи­низ­ме и про­ве­ден­ных с ней интер­вью [Tochman 2010]. 

Для сти­ля повест­во­ва­ния харак­тер­ны рекон­струк­ции собы­тий, с дата­ми и часа­ми, — так было в слу­чае послед­ней экс­пе­ди­ции героини. 

Герои могут быть пред­став­ле­ны офи­ци­аль­но: Doktor Ewa Klonowski: rocznik 1946, z wykształcenia antropolog, członek Amerykańskiej Akademii Nauk Sądowych, mężatka, matka, emigrantka stanu wojennego, kiedyś zamieszkała we Wrocławiu, teraz na stałe w Rejkiawiku (Islandia) <Док­тор Ева Кло­нов­ски: год рож­де­ния 1946, по обра­зо­ва­нию антро­по­лог, член Аме­ри­кан­ской Ака­де­мии судеб­но-экс­перт­ных наук, заму­жем, мать, эми­грант воен­но­го поло­же­ния, когда-то про­жи­ва­ла во Вроц­ла­ве, в насто­я­щее вре­мя посто­ян­ное место житель­ства — Рейкья­вик (Ислан­дия)> [Tochman 2002: 12].

Исполь­зо­ва­ние тек­стов в тек­сте при­во­дит к свое­об­раз­ной мно­го­стиль­но­сти изло­же­ния. Напри­мер, в офи­ци­аль­ных доку­мен­тах пер­со­на­жей мы наблю­да­ем стиль заяв­ле­ний в суд [Tochman 2013,b]; газет­ных объ­яв­ле­ний о поис­ке геро­ев [Tochman 2005]; цитат из книг (как эпи­граф в основ­ном тек­сте). Инте­рес­на фор­ма вво­да гипо­те­ти­че­ско­го отве­та героя на пись­мо: Gdyby Alina P. znała nazwisko i adres nadawczyni i chciała jej szczerze odpisać, list mniej więcej wyglądałby tak:… Tak mógłby wyglądać ten list, gdyby Alina P. go napisała <Если бы Али­на П. зна­ла фами­лию и адрес отпра­ви­те­ля и хоте­ла бы ей искренне отве­тить, пись­мо более или менее зву­ча­ло бы так: …Так мог­ло бы выгля­деть пись­мо, если бы Али­на П. его напи­са­ла> [Tochman 2007: 37, 41].

Ука­жем так­же на смс-сооб­ще­ния, част­ные теле­грам­мы или элек­трон­ные пись­ма, отправ­лен­ные из загра­нич­ных путе­ше­ствий, исполь­зо­ва­ние кото­рых при­да­ет изло­же­нию поли­сти­лизм. Обра­ща­ет на себя вни­ма­ние элек­трон­ное пись­мо, так назы­ва­е­мое «невоз­мож­ное», отправ­лен­ное погиб­шей кол­ле­ге — репор­те­ру Беа­те Пав­ляк (репор­тер погиб­ла во вре­мя тер­ро­ри­сти­че­ско­го акта): Beato Droga, od paru dni szukam Cię na Bali. Smutno tu i pusto. Wszyscy się o Ciebie martwimy. Nie dajesz znaku życia od dnia zamachu w Kucie. Ale wierzymy, że żyjesz i tylko się gdzieś zaszyłaś. Czeka na Ciebie mama. Mnóstwo ludzi się o ciebie martwi. Jeśli odbierzesz tego maila, daj nam znać. Mam Twój bagaż. Przeglądam Twoje notatki. Mieszkam w Sanur, w Villa Puri Ayu. Jakbyś przyszła, to chyba bym się przewrócił! Beata, jeśli potrzebujesz jakiejkolwiek pomocy, daj mi natychmiast znać. Całuję Cię mocno i nieustannie myślę o Tobie, odezwij się skądkolwiek. Wojtek <Беа­та, доро­гая, несколь­ко дней я ищу тебя на Бали. Печаль­но здесь и пусто. Все за тебя бес­по­ко­им­ся. Со дня тер­ак­та в Куте ты не пода­ешь ника­ких при­зна­ков жиз­ни. Но мы верим, что ты жива и толь­ко где-то спря­та­лась от мира. Ждет тебя мама. Мно­же­ство людей за тебя бес­по­ко­ит­ся. Если полу­чишь этот мейл, дай знать. У меня твой багаж. Я про­смат­ри­ваю твои запи­си. Живу в Санур, в Вил­ла Пури Айу. Если бы ты при­шла, то, навер­ное, я бы упал! Беа­та, если тебе нуж­на хоть какая-то помощь, дай мне сра­зу же знать. Целую тебя креп­ко и посто­ян­но думаю о тебе, ответь все рав­но отку­да. Вой­тек> [Tochman 2005: 111–112].

При­ме­ча­тель­но исполь­зо­ва­ние молитв или их фраг­мен­тов (напри­мер, мусуль­ман­ской, кото­рую поет имам) — осо­бен­но мно­го молитв, впле­тен­ных в текст, встре­ча­ем в репор­та­же «Eli, Eli» о като­ли­че­ских Филип­пи­нах; фраг­мент обра­ще­ния Папы Рим­ско­го; цита­ты из Интер­нет-чатов; нагроб­ные над­пи­си; анке­ты разыс­ки­ва­е­мых; сти­хи (напри­мер, сти­хи одно­го из геро­ев — Гже­го­жа Пше­мы­ка и его мате­ри Бар­ба­ры Садов­ской, или же поэтес­сы Мар­ты Кухар­ской, заво­ро­жен­ной поэ­зи­ей Эдвар­да Стах­уры); запи­си в днев­ни­ке; фраг­мен­ты школь­но­го сочи­не­ния; днев­ник геро­и­ни; замет­ка или же рекла­ма. Они созда­ют свое­об­раз­ные сти­ли­сти­че­ско-язы­ко­вые игры. 

Чер­той сти­ля жур­на­ли­ста ста­но­вит­ся интер­тек­сту­аль­ность — Тох­ман ссы­ла­ет­ся на свой более ран­ний репор­таж в «Gazeta Wyborcza» [Tochman 2000] или же цити­ру­ет выска­зы­ва­ния Пет­ра Скжи­нец­ко­го из интер­вью для «Кон­тра­стов» [Tochman 2000].

В текстах репор­та­жей мы нахо­дим при­мер жан­ро­вой сти­ли­за­ции про­по­ве­ди. Репор­таж, пред­став­ля­ю­щий ксен­дза-гомо­сек­су­а­ла, начи­на­ет­ся со слов: Dzisiaj, drodzy bracia i siostry, obchodzimy światowy dzień chorego <Сего­дня, доро­гие бра­тья и сест­ры, мы отме­ча­ем Меж­ду­на­род­ный день боль­но­го>, а целый текст явля­ет­ся видом испо­ве­ди-при­зна­ния, кото­рая закан­чи­ва­ет­ся сле­ду­ю­щим обра­зом: Tyle. Wszystko, co tu powiedziałem, jest prawdą. I tej homilii nigdy nie wygłoszę, choć myślę o niej codziennie <Это все. Все, что я здесь ска­зал, прав­да. И этой про­по­ве­ди я не про­чи­таю, хотя думаю о ней каж­дый день> [Tochman 2007: 117, 138].

Обра­тим так­же вни­ма­ние на мастер­ство опи­са­ний у репор­те­ра: Mieszkali w glinianym domu na zielonym zboczu, które łagodnie spadało do jeziora Kivu. Jezioro jest wielkie, głębokie, czasem niebieskie, niekiedy czarne, zawsze piękne <Они жили в гли­ня­ном доми­ке на зеле­ном склоне, кото­рый мяг­ко схо­дил к озе­ру Киву. Озе­ро боль­шое, глу­бо­кое, вре­ме­на­ми голу­бое, порой чер­ное, но все­гда кра­си­вое> [Tochman 2010: 9].

Фото­гра­фии Гже­го­жа Вел­ниц­ко­го, на кото­рых пред­став­ле­ны герои репор­та­жей, весь­ма обо­га­ти­ли том «Eli, Eli» [Tochman 2013]; фото явля­ют­ся отправ­ной точ­кой для рас­ска­зов репор­те­ра. Опи­са­ния фото­гра­фий в номи­на­тив­ных пред­ло­же­ни­ях — это как бы оста­нов­лен­ные в кад­ре исто­рии, напри­мер: Nie są szczęśliwe oczy dziecka, które na nas patrzą. Twarz za drutami, za białą kratką — półką ze starej lodówki przyniesioną z junk shopu <Гла­за ребен­ка, кото­рые смот­рят на нас несчаст­ли­вы. Лицо за про­во­ло­кой, за белой решет­кой — пол­ка от ста­ро­го холо­диль­ни­ка, при­не­сен­но­го от ста­рьев­щи­ка> [Tochman 2013;15]. Одно­вре­мен­но появ­ля­ют­ся в тек­сте тер­ми­ны, свя­зан­ные с искус­ством фото­гра­фии: kadruje, zumuje, filtr 60, ledowe lampy, domknąć przysłonę, migawka, szeroki kadr, detal <рас­кад­ри­ру­ет, зум­ми­ру­ет, фильтр 60, ледо­вые лам­пы, закрыть плот­нее диа­фраг­му, фото­гра­фи­че­ский затвор, широ­кий кадр, деталь> или же повто­ря­ю­ща­я­ся лек­се­ма Pstryk! <Щелк!>.

Таким обра­зом, мы видим, что стиль автор­ских репор­та­жей Тох­ма­на отли­ча­ет истин­ное мастер­ство, как подо­ба­ет, впро­чем, уче­ни­ку Хан­ны Кралль и Ришар­да Капу­щинь­ско­го. Важ­ность тем (вой­ны и их послед­ствия, ката­клиз­мы, нище­та, обще­ствен­ная пата­ло­гия, болез­ни, наси­лие, поис­ки про­пав­ших, дра­мы и стра­да­ния, гено­цид и т. д.), осо­бен­но­сти пере­да­ва­е­мо­го настро­е­ния, атмо­сфе­ры при­да­ют сти­ли­сти­че­ской тка­ни тек­ста худо­же­ствен­ный, умо­зри­тель­ный и вне­вре­мен­ной харак­тер. Сви­де­тель­ством тому слу­жат афо­риз­мы, напри­мер: Bliskość ofiar i katów to bliskość śmierci; Przyszłości nie można budować na żałobie i smutku. Ani na poczuciu winy; życie nie zwycięża śmierci; Wojna i ludobójstwo zmieniają stosunek do ciała <Бли­зость жертв и пала­чей — это бли­зость смер­ти, Буду­щее нель­зя постро­ить ни на тра­у­ре и печа­ли. Ни на чув­стве вины; жизнь не побеж­да­ет смерть, Вой­на и гено­цид меня­ют отно­ше­ние к телу> [Tochman 2010]. Репор­тер мини­му­мом слов пыта­ет­ся пере­дать мак­си­мум содер­жа­ния, стре­мясь, как Ришард Капу­щинь­ский, к эссе­и­за­ции, лако­низ­му и афористичности.