ОБРАЗЫ ВОЙНЫ В ПУБЛИЦИСТИКЕ ДОНЕЦКИХ ЖУРНАЛИСТОВ

Общая поста­нов­ка про­бле­мы и основ­ные мето­ди­ки иссле­до­ва­ния. Про­бле­мы куль­ту­ры памя­ти и забве­ния ста­ли одни­ми из пре­ва­ли­ру­ю­щих в иссле­до­ва­ни­ях евро­пей­ских гума­ни­та­ри­ев [Кур­тин 2002; Наци­о­нал-эсте­ти­ка 2002; Рикёр 2004; Адор­но 2005; Кёниг 2005; Шер­рер 2009; Гарт 2009; Эпш­тейн 2009; Подо­ро­га 2012; Ассман 2014] кон­ца ХХ — нача­ла ХХI в., что вполне пред­ска­зу­е­мо. Конец сто­ле­тий, а тем более тыся­че­ле­тий, есте­ствен­но пред­по­ла­га­ет под­ве­де­ние ито­гов, осмыс­ле­ние пере­жи­то­го, про­шло­го, обо­зна­че­ние пер­спек­тив бли­жай­ше­го буду­ще­го. Если же учесть тра­ги­че­ский опыт ХХ в., то акти­ви­за­ция вни­ма­ния к куль­ту­ре памя­ти — это одно­вре­мен­но и одна из глав­ных воз­мож­но­стей, и реаль­ный путь к пони­ма­нию насто­я­ще­го, и стрем­ле­ние к ответ­ствен­но­му выбо­ру веро­ят­ност­но­го буду­ще­го. Пока­за­тель­но, что для боль­шин­ства иссле­до­ва­те­лей прин­ци­пи­аль­ным и кон­цеп­ту­аль­ным ока­зы­ва­ет­ся вопрос о при­ро­де, сущ­но­сти, меха­низ­мах, осо­бен­но­стях раз­ви­тия куль­ту­ры памя­ти и ее обо­рот­ной сто­ро­ны — куль­ту­ры забве­ния, осу­ществ­ля­ю­щих­ся через лич­ность. Не менее важен вопрос и о спе­ци­фи­ке, осно­вах и прин­ци­пах соот­но­ше­ния и вза­и­мо­дей­ствия в про­стран­ствах этих куль­тур кол­лек­тив­ной и инди­ви­ду­аль­ной памя­ти. В цен­тре вни­ма­ния ока­зы­ва­ет­ся уже не столь­ко выда­ю­ща­я­ся лич­ность (герой), сколь­ко обык­но­вен­ный чело­век, народ и повсе­днев­ность про­шло­го. Имен­но в ней изна­чаль­но и нераз­рыв­но срод­не­ны и пере­пле­те­ны геро­и­че­ское и обы­ден­ное; то, что при­нес­ло сла­ву, и то, что при­ве­ло к позо­ру; то, что надо, хоте­лось бы пом­нить, и то, что нуж­да­ет­ся в кор­рек­ти­ров­ке, защи­те забве­ни­ем. Круг этих про­блем пред­став­лен уже в анно­та­ции к недав­но (2014) пере­ве­ден­ной на рус­ский язык моно­гра­фии «Длин­ная тень про­шло­го. Мемо­ри­аль­ная куль­ту­ра и исто­ри­че­ская поли­ти­ка» (2006): «В кни­ге извест­но­го немец­ко­го иссле­до­ва­те­ля исто­ри­че­ской памя­ти Алей­ды Ассман пред­при­ня­та впе­чат­ля­ю­щая попыт­ка обоб­ще­ния тео­ре­ти­че­ских деба­тов о том, как скла­ды­ва­ют­ся соци­аль­ные пред­став­ле­ния о про­шлом, что сто­ит за чело­ве­че­ской спо­соб­но­стью пом­нить и пре­да­вать забве­нию, бла­го­да­ря чему инди­ви­ду­аль­ное вос­по­ми­на­ние есть не толь­ко непо­сред­ствен­ное сви­де­тель­ство о про­шлом, но и симп­том, отра­жа­ю­щий куль­тур­ный кон­текст само­го вспо­ми­на­ю­ще­го» [Ассман 2014].

Про­бле­ма фор­ми­ро­ва­ния, суще­ство­ва­ния, раз­ви­тия куль­тур памя­ти и забве­ния, воз­мож­но­сти диа­ло­га с ними, а через них с про­шлым — это то, что ока­за­лось крайне зна­чи­мым для жиз­ни евро­по­цен­трич­но­го обще­ства нача­ла ХХI в. А. Ассман так фор­му­ли­ру­ет суть это­го состо­я­ния, опре­де­ляя клю­че­вые цели и зада­чи иссле­до­ва­ния: «Насто­я­щая кни­га не явля­ет­ся исто­ри­че­ским иссле­до­ва­ни­ем, она не пре­тен­ду­ет на науч­ный вклад в изу­че­ние Холо­ко­ста или Вто­рой миро­вой вой­ны. Она рас­смат­ри­ва­ет исклю­чи­тель­но после­ду­ю­щее вос­при­я­тие дан­ных собы­тий, зада­ва­ясь вопро­са­ми о том, в каком виде и каким обра­зом про­ис­хо­дят инди­ви­ду­аль­ные вос­по­ми­на­ния, как раз­де­ля­ет­ся или замал­чи­ва­ет­ся кол­лек­тив­ный опыт, как он полу­ча­ет пуб­лич­ное при­зна­ние, сно­ва и сно­ва рекон­стру­и­ру­ет­ся в меди­аль­ных фор­мах и риту­аль­ных пре­зен­та­ци­ях. <…> Мы пере­жи­ва­ем ныне „пост­трав­ма­ти­че­скую эпо­ху“, в кото­рой мемо­ри­аль­ные прак­ти­ки тес­но пере­пле­те­ны с мемо­ри­аль­ны­ми тео­ри­я­ми. Инди­ви­ду­аль­ные и кол­лек­тив­ные вос­по­ми­на­ния ста­но­вят­ся все менее спон­тан­ным, есте­ствен­ным или сакраль­ным актом, они во все боль­шей мере опо­зна­ют­ся как соци­аль­ные и куль­тур­ные кон­струк­ты, изме­ня­ю­щи­е­ся во вре­ме­ни и обре­та­ю­щие соб­ствен­ную исто­рию» [Там же: 8]. При этом для Ассман, как пред­ста­ви­те­ля немец­кой куль­ту­ры, важ­но сде­лать акцент на том, «с каки­ми ано­ма­ли­я­ми и осо­бен­но­стя­ми нега­тив­ной памя­ти (как ее опре­де­ля­ет Рай­н­хард Козел­лек) мы стал­ки­ва­ем­ся на наци­о­наль­ном и транс­на­ци­о­наль­ном уров­нях. …как раз­лич­ные фор­мы нега­тив­ных вос­по­ми­на­ний, появ­ля­ю­щих­ся под зна­ком вины или под зна­ком стра­да­ний, исклю­ча­ют друг дру­га или же соче­та­ют­ся друг с дру­гом. … как, когда и при каких усло­ви­ях инди­ви­ду­аль­ные вос­по­ми­на­ния пере­во­дят­ся в кол­лек­тив­ную память, кото­рая обре­та­ет вос­про­из­во­дя­щу­ю­ся фор­му, и какие про­бле­мы воз­ни­ка­ют при подоб­ном пере­во­де» [Там же]. Куль­ту­ра памя­ти все настой­чи­вее ока­зы­ва­ет­ся необ­хо­ди­мым диа­ло­гом с куль­ту­рой забве­ния огром­но­го пла­ста смыс­лов, фак­тов, идей, лич­но­стей, когда про­шед­шее не может стать минув­шим и пере­жи­тым. Оно мыс­лит­ся таким, кото­рое посто­ян­но и обя­за­тель­но под­ле­жит вос­кре­ше­нию кол­лек­тив­ной памя­тью. Здесь важ­ны при­вя­зан­ность, обре­чен­ность пере­жив­ших вой­ну жить на пере­крест­ке куль­тур памя­ти и забве­ния, а так­же «аспект несво­бо­ды после­ду­ю­щих поко­ле­ний от трав­ма­ти­че­ско­го про­шло­го и невоз­мож­но­сти обхо­дить­ся с ним по сво­е­му усмот­ре­нию» [Там же].

Для евро­пей­ских, осо­бен­но немец­ких, иссле­до­ва­те­лей Холо­ко­ста, Вто­рой миро­вой вой­ны тра­ди­ци­он­ные про­бле­мы вины, ответ­ствен­но­сти, стра­да­ния, сла­вы, геро­из­ма, позо­ра изна­чаль­но вос­при­ни­ма­ют­ся и осмыс­ля­ют­ся под углом зре­ния сфор­ми­ро­ван­ных к нача­лу ХХ в. либе­раль­ных Лич­но­сти, Обще­ства и Тер­ро­ра, их кар­ди­наль­но изме­нив­ше­го. Для совет­ско­го, а затем и пост­со­вет­ско­го соци­аль­но-куль­тур­но­го про­стран­ства эти про­бле­мы вос­при­ни­ма­ют­ся и осо­зна­ют­ся по-ино­му. Хоро­шо раз­ви­тые, дли­тель­ное вре­мя под­дер­жи­вав­ши­е­ся госу­дар­ством, идео­ло­ги­ей, про­па­ган­дой мемо­ри­аль­ные прак­ти­ки совет­ско­го и пост­со­вет­ско­го про­стран­ства, с одной сто­ро­ны, осно­вы­ва­лись на куль­те Наро­да, Стра­ны — Побе­ди­те­лей, Геро­ев, с дру­гой — на фор­ми­ро­ва­нии куль­ту­ры забве­ния все­го, что не укла­ды­ва­лось в культ Побе­ды. С рас­па­дом СССР про­яв­ля­ет­ся тре­тья сто­ро­на, кото­рая вза­и­мо­свя­за­на с фено­ме­ном нега­тив­ной памя­ти (Р. Козел­лек), ослож­нен­ной уже не толь­ко есте­ствен­ны­ми нега­тив­ны­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми о собы­ти­ях вой­ны, но и нега­тив­ным обще­ствен­ным и повсе­днев­ным опы­том их замал­чи­ва­ния, и при этом их «тихо­го», «мол­ча­ли­во­го» пере­жи­ва­ния на про­тя­же­нии дли­тель­но­го вре­ме­ни. В резуль­та­те тако­го объ­ем­но­го, лаби­рин­то­об­раз­но­го соци­аль­но-повсе­днев­но­го опы­та и прак­ти­ки жиз­ни несколь­ких поко­ле­ний, посте­пен­но обра­зо­вав­ших устой­чи­вый пере­кре­сток куль­тур­ных настро­е­ний и смыс­лов, созда­ет­ся ано­маль­ная ситу­а­ция, одно­вре­мен­но вли­я­ю­щая и на обра­зы про­шло­го, и на совре­мен­ность, и на выбор будущего.

В этом про­цес­се одну из актив­ных ролей игра­ют мас­сме­диа и, преж­де все­го пуб­ли­ци­сти­ка с ее обра­щен­но­стью к раз­лич­ным мемо­ри­аль­ным прак­ти­кам, лич­но­сти, кол­лек­ти­ву, инди­ви­ду­аль­ным и кол­лек­тив­ным настро­е­ни­ям. Чут­кость к рефлек­сии и сло­ву, улав­ли­ва­ю­ще­му и вопло­ща­ю­ще­му ее, отли­ча­ют пуб­ли­ци­сти­ку в про­стран­стве не толь­ко поли­ти­че­ской пуб­лич­но­сти (Ю. Хабер­мас) и соци­аль­ной ком­му­ни­ка­ции, но и повсе­днев­но­сти. Пуб­ли­ци­сти­ка, как орга­ни­че­ская и необ­хо­ди­мая цен­ност­ная часть мас­сме­дий­но­го про­стран­ства, одно­вре­мен­но реа­ли­зу­ет­ся и реа­ли­зу­ет осо­бо­го рода соци­аль­ную ком­му­ни­ка­цию, осу­ществ­ля­ясь через фено­мен живо­го сло­ва, суть кото­ро­го обос­но­вал А. Лосев в рабо­те «Фило­со­фия име­ни» (1927). Он писал: «Если сло­во не дей­ствен­но и имя не реаль­но, не есть фак­тор самой дей­стви­тель­но­сти, нако­нец, не есть сама соци­аль­ная (в широ­чай­шем смыс­ле это­го поня­тия) дей­стви­тель­ность, тогда суще­ству­ет толь­ко тьма и безу­мие, и копо­шат­ся в этой тьме толь­ко такие же тем­ные и безум­ные, глу­хо­не­мые чудо­ви­ща. Одна­ко мир не таков. <…> …тай­на сло­ва заклю­ча­ет­ся имен­но в обще­нии с пред­ме­том и в обще­нии с дру­ги­ми людь­ми. Сло­во есть выхож­де­ние из узких рамок инди­ви­ду­аль­но­сти. Оно — мост меж­ду „субъ­ек­том“ и „объ­ек­том“. Живое сло­во таит в себе интим­ное отно­ше­ние к пред­ме­ту и суще­ствен­ное зна­ние его сокро­вен­ных глу­бин» (кур­сив наш. — Э. Ш.) [Лосев 1990: 20, 48]. Фено­мен живо­го сло­ва — это во мно­гом фено­мен обще­ния и жиз­ни само­го обык­но­вен­но­го чело­ве­ка и его мира, когда важ­но понять и при­знать, что «чело­ве­че­ское сло­во не есть толь­ко умное сло­во. <…> Оно — или в малой, и в сред­ней, или в выс­шей сте­пе­ни мыш­ле­ние, но никак не мыш­ле­ние про­сто, и никак не умное выра­же­ние про­сто» [Там же: 169]. Живое сло­во — это преж­де все­го сло­во обще­ния, кото­рое чут­ко реа­ги­ру­ет на тона, полу­то­на, нюан­сы соци­аль­ной, повсе­днев­ной жиз­ни кол­лек­ти­ва, на изме­не­ния в их обы­ден­ном миро­вос­при­я­тии. Живое сло­во неиз­мен­но хра­нит и отоб­ра­жа­ет «реаль­ную жизнь сло­ва» [Там же: 170–171], когда в сло­ве — «встре­ча всех воз­мож­ных и мыс­ли­мых пла­стов бытия…» [Там же: 33] и при этом пласт повсе­днев­но­сти, или как это обо­зна­ча­ет Лосев, обы­ден­ной жиз­ни, игра­ет одну из опре­де­ля­ю­щих ролей. Без повсе­днев­но­сти, уче­та и ува­же­ния ее базис­ных и цен­ност­но опре­де­ля­ю­щих смыс­лов реаль­ную жизнь сло­ва понять невоз­мож­но, как немыс­ли­мо вести речь о под­лин­но живом сло­ве [подр. см.: Шеста­ко­ва 2011].

Пуб­ли­ци­сти­ка бази­ру­ет­ся на таком сло­ве, осо­бен­но если это пуб­ли­ци­сти­ка, кото­рая мак­си­маль­но при­бли­же­на к сво­е­му чита­те­лю, созда­на хоро­шо зна­ко­мы­ми, сво­и­ми, реги­о­наль­ны­ми жур­на­ли­ста­ми, пуб­ли­ци­ста­ми, писа­те­ля­ми, а ее пред­мет — жизнь кон­крет­но­го реги­о­на, горо­да. Авто­ры, зна­ю­щие, точ­нее непо­сред­ствен­но на про­тя­же­нии мно­гих лет пере­жи­ва­ю­щие со сво­и­ми чита­те­ля­ми (зем­ля­ка­ми) пол­но­ту и соци­аль­но-повсе­днев­но­го дис­кур­са, и идео­ло­ги­че­ских уста­но­вок, и куль­тур­но­го кон­тек­ста, наи­бо­лее вни­ма­тель­ны и отзыв­чи­вы к смыс­ло­вым напла­сто­ва­ни­ям живо­го сло­ва (А. Лосев). Оно для них дей­стви­тель­но явля­ет­ся под­лин­ной аре­ной обще­ния, фак­ти­че­ски един­ствен­ной воз­мож­но­стью при­бли­же­ния, вопло­ще­ния и сохра­не­ния мемо­ри­аль­ных прак­тик, важ­ных для повсе­днев­но­сти обык­но­вен­но­го чело­ве­ка и кол­лек­тив­ных настро­е­ний. В пуб­ли­ци­сти­ке имен­но реги­о­наль­ных авто­ров в первую оче­редь наи­бо­лее отчёт­ли­во про­сле­жи­ва­ет­ся то, что А. Ассман обо­зна­чи­ла как про­цесс посте­пен­но­го, но неиз­беж­но­го внут­рен­не­го пре­вра­ще­ния инди­ви­ду­аль­ных и кол­лек­тив­ных вос­по­ми­на­ний, в резуль­та­те кото­ро­го они ока­зы­ва­ют­ся все менее есте­ствен­ны­ми. С вос­по­ми­на­ни­я­ми про­ис­хо­дит мета­мор­фо­за, пере­во­дя­щая их в некий кол­лек­тив­ный сакраль­ный акт через ниве­ли­ро­ва­ние лич­ност­но­го нача­ла, как это точ­но фор­му­ли­ру­ет немец­кая иссле­до­ва­тель­ни­ца. Объ­яс­няя этот про­цесс, Ассман демон­стри­ру­ет вза­и­мо­связь вос­по­ми­на­ния и сло­ва о нем: «…вос­по­ми­на­ния сами по себе фраг­мен­тар­ны, то есть огра­ни­че­ны и неоформ­ле­ны. Вспыш­ка вос­по­ми­на­ния быва­ет обыч­но отры­воч­ной, бес­связ­ной, у нее нет ни про­шло­го, ни буду­ще­го. Лишь повест­во­ва­ние при­да­ет вос­по­ми­на­нию зад­ним чис­лом фор­му и струк­ту­ру; эти фак­то­ры допол­ня­ют вос­по­ми­на­ние и ста­би­ли­зи­ру­ют его» (кур­сив наш. — Э. Ш.) [Ассман 2014: 12].

Вос­по­ми­на­ния о войне, за 70 лет мно­го­крат­но про­пу­щен­ные через память и рас­ска­зы участ­ни­ков, оче­вид­цев тех собы­тий, запе­чат­лен­ные в пуб­ли­ци­сти­че­ском тек­сте, без­услов­но, долж­ны, во-пер­вых, при­об­ре­сти устой­чи­вые сло­вес­но-идей­ные фор­мы и отто­чен­ные фор­му­ли­ров­ки. Во-вто­рых, утра­тить не толь­ко спон­тан­ность, но и есте­ствен­ность, пре­вра­тив­шись в надын­ди­ви­ду­аль­ное, кол­лек­тив­ное сакраль­ное и соци­аль­но-куль­тур­ное явле­ние со все­ми при­су­щи­ми таким явле­ни­ям и про­цес­сам свой­ства­ми и функ­ци­я­ми. Одна­ко воз­ни­ка­ет прин­ци­пи­аль­ный вопрос, кото­рый мож­но сфор­му­ли­ро­вать так. Дей­стви­тель­но ли в реги­о­наль­ной пуб­ли­ци­сти­ке, мак­си­маль­но погру­жен­ной в соци­ум и повсе­днев­ность обыч­ной жиз­ни, вос­по­ми­на­ния людей во все боль­шей мере «опо­зна­ют­ся как соци­аль­ные и куль­тур­ные кон­струк­ты, изме­ня­ю­щи­е­ся во вре­ме­ни и обре­та­ю­щие соб­ствен­ную исто­рию» [Там же: 8]? Насколь­ко они, участ­ни­ки и оче­вид­цы собы­тий, зави­си­мы от длин­ной тени про­шло­го? Могут ли они, при каких усло­ви­ях и каким обра­зом ока­зать­ся залож­ни­ка­ми неиз­беж­но, посте­пен­но создан­ной ими несво­бо­ды и даже мифа вос­по­ми­на­ний, живу­щих соб­ствен­ным соци­аль­но-куль­тур­ным, идей­ным, поли­ти­че­ским и даже повсе­днев­ным быти­ем? Отве­тить на эти вопро­сы и неиз­беж­но воз­ни­ка­ю­щие сопут­ству­ю­щие им вопро­сы мож­но, про­сле­див жизнь сло­ва, осо­бен­но­сти оформ­ле­ния и реа­ли­за­ции вос­по­ми­на­ний в повест­во­ва­ния в меди­а­текстах реги­о­наль­ных жур­на­ли­стов и публицистов.

Ана­лиз пуб­ли­ци­сти­че­ско­го мате­ри­а­ла. Мате­ри­а­лом для ана­ли­за послу­жи­ли ста­тьи, кни­ги, кол­лек­тив­ные сбор­ни­ки, архив­ные мате­ри­а­лы фрон­то­ви­ков — донец­ких жур­на­ли­стов, пуб­ли­ци­стов, писав­ших о Вели­кой Оте­че­ствен­ной войне, начи­ная с 70‑х годов ХХ и закан­чи­вая 2000-ми года­ми наше­го века. Ю. Е. Корыт­ный «Эти годы гро­зо­вые: Ста­ли­но. Октябрь 1941 года — сен­тябрь 1943 года. Прав­да и домыс­лы» [Корыт­ный 1995], «Сорок лет спу­стя» [Корыт­ный 1998], «Испо­ве­ди» [Корыт­ный 2003]; Г. В. Теп­ля­ков «Испы­та­ние вер­но­сти» [Теп­ля­ков 1995]; А. М. Соло­вьёв «Взгляд сквозь годы» [Соло­вьев 2003]; сбор­ни­ки очер­ков «Бое­вая и тру­до­вая сла­ва киров­чан»¹ [2002] и «Они были пер­вы­ми» [2011]. Сра­зу необ­хо­ди­мо отме­тить, что такой выбор мате­ри­ал не слу­ча­ен. Во-пер­вых, для иссле­до­ва­ния ото­бра­ны газет­но-жур­наль­ные ста­тьи, кото­рые пуб­ли­ко­ва­лись жур­на­ли­ста­ми-фрон­то­ви­ка­ми на про­тя­же­нии почти полу­ве­ка, а затем ста­ли раз­де­ла­ми в автор­ских и кол­лек­тив­ных моно­гра­фи­ях о войне. Во-вто­рых, акцент сде­лан на меди­а­текстах, кото­рые были опуб­ли­ко­ва­ны во вто­рой поло­вине 90‑х — нача­ле 2000‑х годов, когда про­изо­шел рас­пад СССР и Укра­и­на нача­ла актив­но фор­ми­ро­вать­ся как само­сто­я­тель­ное госу­дар­ство модер­ной эпо­хи, одна­ко ослож­нен­ное на всех уров­нях — госу­дар­ствен­ном, наци­о­наль­ном, соци­аль­но-поли­ти­че­ском, повсе­днев­ном — памя­тью о жиз­ни в рос­сий­ской импе­рии и СССР. В‑третьих, ана­ли­зи­ро­ва­лись меди­а­тек­сты о войне, напи­сан­ные и в эпо­ху застоя, и во вре­ме­на пере­строй­ки, и в пери­од нача­ла неза­ви­си­мо­сти Укра­и­ны, когда доми­ни­ро­ва­ли раз­лич­ные идей­ные, поли­ти­че­ские, обы­ден­ные пред­став­ле­ния об исто­рии, про­шлом, что не мог­ло не ска­зать­ся на реа­ли­за­ции мемо­ри­аль­ных прак­тик, кол­лек­тив­ных и инди­ви­ду­аль­ных, офи­ци­аль­ных и обы­ден­ных уста­нов­ках куль­тур памя­ти и забве­ния. В‑четвертых, осо­бое вни­ма­ние уде­ля­лось меди­а­тек­стам, посвя­щен­ным жите­лям Донец­ка и тому, как город пере­жил и ощу­щал собы­тия вой­ны: в них зафик­си­ро­ва­на и отоб­ра­же­на непо­сред­ствен­ная бли­зость повсе­днев­ной прав­де тра­ги­че­ских собы­тий и тому, как она вос­при­ни­ма­ет­ся, осо­зна­ет­ся людь­ми на про­тя­же­нии дли­тель­но­го вре­ме­ни, какие нахо­дит повест­во­ва­тель­ные фор­мы для сво­е­го вопло­ще­ния. Таким обра­зом, ото­бран­ный для ана­ли­за мате­ри­ал поз­во­лил про­сле­дить реаль­ную жизнь сло­ва и типов повест­во­ва­ний о войне в мемо­ри­аль­ной прак­ти­ке жите­лей одно­го горо­да. При этом важ­но пом­нить, что у Донец­ка и его жите­лей есть и соци­аль­ная, и инди­ви­ду­аль­ная память, кото­рая «опре­де­ля­ет­ся не толь­ко соб­ствен­ным вре­мен­ным диа­па­зо­ном, но и более широ­ким гори­зон­том поко­лен­че­ской памя­ти, от кото­ро­го зави­сят фор­мы про­ра­бот­ки инди­ви­ду­аль­но­го опы­та» [Ассман 2014: 13].

Пер­вое, на что необ­хо­ди­мо обра­тить вни­ма­ние при раз­го­во­ре о мемо­ри­аль­ных прак­ти­ках вой­ны и их вопло­ще­ни­ях в повест­во­ва­нии, сле­ду­ю­щее. Вос­по­ми­на­ния о войне, раз­лич­ные по жан­ро­во­му диа­па­зо­ну меди­а­тек­сты воен­ной тема­ти­ки в донец­кой жур­на­ли­сти­ке и пуб­ли­ци­сти­ке акти­ви­зи­ро­ва­лись не толь­ко к памят­ным датам: нача­ло вой­ны, День шах­те­ра, День осво­бож­де­ния Дон­бас­са от немец­ко-фашист­ских окку­пан­тов, День защит­ни­ка Оте­че­ства, День Побе­ды. Меди­а­тек­сты о войне, пуб­ли­ци­сти­че­ская дея­тель­ность донец­ких жур­на­ли­стов-фрон­то­ви­ков и геро­ев их про­из­ве­де­ний — это посто­ян­ная, плав­ная по сво­ей сути, мемо­ри­аль­ная прак­ти­ка, кото­рая реа­ли­зо­ва­лась в несколь­ких основ­ных направ­ле­ни­ях. Это тра­ди­ци­он­ные встре­чи со школь­ни­ка­ми, уча­щи­ми­ся ПТУ, сту­ден­та­ми тех­ни­ку­мов, вузов на тема­ти­че­ских класс­ных часах и меро­при­я­ти­ях, экс­кур­сии в школь­ных и рай­он­ных музе­ях; встре­чи бое­вых дру­зей, вете­ра­нов вой­ны и тру­да в музе­ях, Домах куль­ту­ры, на рай­он­ных, город­ских, област­ных обще­ствен­ных меро­при­я­ти­ях. В тече­ние 70 лет такой целе­на­прав­лен­ной, систе­ма­ти­че­ской мемо­ри­аль­ной прак­ти­ки у вете­ра­нов, участ­ни­ков вой­ны выра­бо­та­лись стой­кие уст­ные повест­во­ва­тель­ные фор­мы раз­лич­но­го жан­ро­во­го диа­па­зо­на: лек­ция, бесе­да, рас­сказ, экс­кур­сия, вос­по­ми­на­ние, речь по пово­ду. Как пра­ви­ло, такие встре­чи полу­ча­ли мас­сме­дий­ное вопло­ще­ние, кото­рое тоже пред­став­ле­но раз­лич­ны­ми жан­ра­ми — от неболь­шой инфор­ма­ци­он­ной замет­ки, ста­тьи, интер­вью до книг, мате­ри­а­лы для кото­рых соби­ра­лись и оформ­ля­лись несколь­ко лет: это рабо­та в архи­вах, интер­вью с участ­ни­ка­ми, оче­вид­ца­ми собы­тий, ком­мен­та­рии экс­пер­тов. Зача­стую дли­тель­ная исто­рия под­го­тов­ки пуб­ли­ка­ции о герое или собы­тии вой­ны вхо­дит в окон­ча­тель­ный вари­ант меди­а­тек­ста. Вполне мож­но утвер­ждать, что и фак­ти­че­ски, и по сущ­но­сти это и есть реаль­ный, почти неза­мет­ный, повсе­днев­ный про­цесс созда­ния длин­ной тени про­шло­го (А. Ассман) и его обра­зов уси­ли­я­ми обык­но­вен­ных людей. Напри­мер, А. М. Соло­вьёв этот про­цесс очень точ­но и чет­ко вопло­тил в инфор­ма­ци­он­но бес­страст­ном сло­ве в неболь­шом очер­ке «Музей в ПТУ № 108»: «Музей в ПТУ № 108 был осно­ван в 1978 г. Огром­ный вклад в его созда­ние внес­ла Зоя Нико­ла­ев­на Гуля­е­ва: вна­ча­ле как член сове­та музея, а потом его вне­штат­ный руко­во­ди­тель. Воз­глав­ля­ла груп­пу „Поиск“. За 22 года этой рабо­ты уста­но­ви­ла име­на 4‑х Геро­ев Совет­ско­го Сою­за — вос­пи­тан­ни­ков учи­ли­ща. Пер­вым Геро­ем ока­зал­ся лет­чик Бринь­ко П. А., сбив­ший за пер­вые два меся­ца вой­ны 15 само­ле­тов про­тив­ни­ка и совер­шив­ший два воз­душ­ных тара­на. Неод­но­крат­но уча­щи­е­ся встре­ча­лись с пле­мян­ни­ком Героя, кото­рый живет в п. Манд­ри­ки­но на окра­ине Донец­ка. <…> Чет­вер­то­го Героя — Ивань­ко A. A. нашли по пуб­ли­ка­ции в шахт­ной газе­те „Гор­няц­кая сла­ва“ его одно­курс­ни­ка по груп­пе Н. Ф. Оди­но­ко­го» [Бое­вая и тру­до­вая сла­ва 2002, кн. 2: 13]. В этом же кол­лек­тив­ном сбор­ни­ке очер­ков Соло­вьёв в такой же мане­ре опи­сал жизнь, подви­ги 18 Геро­ев Совет­ско­го Сою­за, кото­рых Киров­ский рай­он г. Донец­ка дал Родине.

О дея­тель­но­сти само­го А. М. Соло­вьё­ва напи­сал ста­тью Г. В. Теп­ля­ков, назвав её весь­ма про­сто, почти безыс­кус­но, но вер­но и чут­ко с точ­ки зре­ния и ее героя, и ее чита­те­лей — их зем­ля­ков раз­ных поко­ле­ний, кото­рых, несмот­ря на их есте­ствен­ную вре­мен­ную, поко­лен­че­скую, соци­аль­но-куль­тур­ную раз­ни­цу, объ­еди­ня­ет память побе­ди­те­лей: «Его вклад в Побе­ду» [Теп­ля­ков, 1995: 157]. При этом крайне важен сле­ду­ю­щий смыс­ло­вой и цен­ност­ный акцент, кото­рый обна­ру­жи­ва­ет тен­ден­ции раз­ви­тия длин­ной тени про­шло­го, пока­зы­ва­ет зна­чи­мость живо­го сло­ва, как реаль­ной непо­сред­ствен­ной аре­ны обще­ния. Такое сло­во, вос­тре­бо­ван­ное, при­ня­тое чита­те­ля­ми, пере­да­ет сте­пень их при­бли­же­ния к пред­ме­ту, меру и цен­ност­ные спо­со­бы его осво­е­ния и при­ня­тия в свой жиз­нен­ный мир. Побе­да не мыс­лит­ся толь­ко как то, что уже про­изо­шло, как про­шлое, как то, что при­над­ле­жит памя­ти. Побе­да пред­ста­ет как посто­ян­но для­щий­ся про­цесс, кото­рый неиз­мен­но необ­хо­ди­мо под­дер­жи­вать инди­ви­ду­аль­ны­ми уси­ли­я­ми каж­до­го: «Неукро­тим бег вре­ме­ни. Мно­гие годы отде­ля­ют нас от воен­ных собы­тий, но цеп­кая память фрон­то­ви­ков хра­нит каж­дый бой, име­на одно­пол­чан, с кото­ры­ми ходил в ата­ки, делил­ся послед­ним суха­рем. Бой­цы и коман­ди­ры… Не пере­стаю вос­хи­щать­ся их муже­ством, стой­ко­стью, геро­из­мом. Живет в Киров­ском рай­оне Донец­ка под­пол­ков­ник в отстав­ке Соло­вьев. Ему за семь­де­сят, но он еще кре­пок, под­тя­нут, сло­вом, по-преж­не­му чув­ству­ет­ся „воен­ная косточ­ка“. Вый­дя несколь­ко лет назад на пен­сию, Алек­сандр Михай­ло­вич не сидит дома без дела. Этот чело­век и сего­дня в пути. Заслу­жен­но­го вете­ра­на вой­ны хоро­шо зна­ют в шко­лах, тех­ни­ку­мах и заво­дах как искус­но­го лек­то­ра — про­па­ган­ди­ста бое­вых подви­гов его бое­вых побра­ти­мов, при­ни­мав­ших актив­ное уча­стие в раз­гро­ме фашиз­ма. <…> Пред­сто­я­ли визи­ты крас­ных сле­до­пы­тов под­шеф­ной 93‑й сред­ней шко­лы. <…> Затем шел в гор­ный тех­ни­кум име­ни Аба­ку­мо­ва — там у него запла­ни­ро­ва­на лек­ция „Памят­ни­ки зем­ли донец­кой“. Нема­ло вре­ме­ни ухо­дит на розыс­ки одно­пол­чан род­ной 32‑й Смо­лен­ской кава­ле­рий­ской диви­зии, отве­ты на пись­ма сле­до­пы­тов сред­ней шко­лы. № 1 г. Север­ска, в кото­рой учил­ся его побра­тим по 6‑й гвар­дей­ской стрел­ко­вой диви­зии Герой Совет­ско­го Сою­за П. Ф. Ново­дран, а там, гля­дишь, подо­спе­ло вре­мя оче­ред­ной встре­чи с допри­зыв­ни­ка­ми рай­о­на во Двор­це куль­ту­ры име­ни Фран­ко» [Там же: 157, 158].

Выстро­ен­ные таким обра­зом повест­во­ва­ния о геро­ях вой­ны, вопло­щен­ные в про­стых, чело­ве­че­ских, обы­ден­ных, не толь­ко умных, как бы опре­де­лил А. Лосев, сло­вах, поз­во­ля­ет мак­си­маль­но при­бли­зить­ся к про­шло­му, точ­нее так, сде­лать его для­щим­ся, живым про­шлым, кото­рое через свое сло­во ведет рав­но­прав­ный диа­лог с совре­мен­но­стью. Такое бес­хит­рост­ное, отли­ча­ю­щее не толь­ко пуб­ли­ци­сти­ку Г. В. Теп­ля­ко­ва, но и всех донец­ких пуб­ли­ци­стов, сло­во и стиль повест­во­ва­ния, поз­во­ля­ют быть не толь­ко бли­же к сво­е­му чита­те­лю, но и к про­шед­ше­му собы­тию вой­ны. Она не мыс­лит­ся в офи­ци­аль­но-геро­и­че­ских обра­зах. Ско­рее, надо гово­рить о зна­чи­мо­сти раз­но­об­ра­зия, «раз­но­мас­штаб­но­сти» собы­тий, людей, повсе­днев­но­сти вой­ны, опы­та её пере­жи­ва­ния и вос­по­ми­на­ний о ней. Про­из­ве­де­ния донец­ких авто­ров напол­не­ны и ред­ки­ми архив­ны­ми доку­мен­та­ми, и рас­ска­за­ми о тех, кто изве­стен, кому при­сво­е­но зва­ние Героя Совет­ско­го Сою­за, Кава­ле­ра Орде­на Сла­вы, и о тех, кто был почти безы­мян­ным, обык­но­вен­ным геро­ем вой­ны. Их име­на, собы­тия жиз­ни, сло­во о них не диф­фе­рен­ци­ру­ют­ся соглас­но офи­ци­аль­ным ран­гам и уста­нов­кам, но встре­ча­ют­ся в одном тек­сте на рав­ных: как в реаль­ной жиз­ни горо­да. Обыч­ный шах­тер шах­ты № 19 в Киров­ском рай­оне г. Донец­ка Герой Совет­ско­го Сою­за, почет­ный граж­да­нин г. Позна­ни, почет­ный граж­да­нин г. Донец­ка Дмит­рий Ива­но­вич Боль­ша­ков о при­сво­е­нии ему зва­ния «узнал через год, когда при­был в Донецк и устро­ил­ся рабо­тать на род­ную шах­ту № 19» [Бое­вая и тру­до­вая сла­ва 2002, кн.1: 39], где и рабо­тал до выхо­да на пен­сию. Рядом с очер­ка­ми о 18 Геро­ях Совет­ско­го Сою­за из Киров­ско­го рай­о­на г. Донец­ка есть и рас­ска­зы о почти без­вест­ных людях, кото­рые оста­ви­ли яркие вос­по­ми­ная, став под­лин­ны­ми геро­я­ми. Это очерк о моло­день­ких мед­сест­рах, участ­во­вав­ших в 1943 г. в осво­бож­де­нии Дон­бас­са и спас­ших несколь­ко сот чело­век во вре­мя боев за Сла­вянск («Эх, вой­на, что ты, под­лая, сде­ла­ла?» [Там же: 87–94]).

Так фор­ми­ру­ет­ся то, что в тео­рии куль­ту­ры при­ня­то назы­вать соци­аль­ной сетью и куль­тур­ным полем. «Послед­нее вклю­ча­ет в себя мате­ри­аль­ное вопло­ще­ние в виде тек­стов, визу­аль­ных обра­зов, а так­же сим­во­ли­че­ские прак­ти­ки в виде празд­ни­ков и риту­а­лов» (кур­сив наш. — Э. Ш.) [Ассман, 2014: 17]. При­чем неиз­беж­ное и посто­ян­ное вопло­ще­ние памя­ти в некие фор­мы уст­но­го и пись­мен­но­го повест­во­ва­ний для пред­став­ле­ния в сим­во­ли­че­ской прак­ти­ке вос­по­ми­на­ний о войне под­ра­зу­ме­ва­ет неми­ну­е­мую сим­во­ли­за­цию и самих повест­во­ва­ний. Они все боль­ше ста­но­вят­ся и опре­де­ля­ют­ся как само­зна­чи­мый сло­вес­но-идео­ло­ги­че­ский, куль­тур­но-сим­во­ли­че­ский акт, силь­ное явле­ние, зада­ю­щее и живу­щее соб­ствен­ным соци­аль­но-куль­тур­ным полем, кото­рое зача­стую может пора­бо­тить и само­го вспоминающего.

При пер­вич­ном при­бли­же­нии к пуб­ли­ци­сти­ке донец­ких авто­ров, чьи тек­сты зача­стую пере­пол­не­ны идей­но-раз­го­вор­ны­ми, оби­ход­ны­ми сте­рео­ти­па­ми, кли­ше, может, и не без­осно­ва­тель­но, пока­зать­ся, что здесь в пол­ной мере дей­стви­тель­но про­ис­хо­дят пол­но­стью пред­ска­зу­е­мые, симп­то­ма­тич­ные по сво­ей сути про­цес­сы. Они отра­жа­ют не толь­ко локаль­ный, по боль­шей мере реги­о­наль­ный и инди­ви­ду­аль­ный соци­аль­но-куль­тур­ный кон­текст само­го вспо­ми­на­ю­ще­го, но цен­ност­ные ори­ен­та­ции, кото­рые зада­ют­ся гло­баль­ны­ми наци­о­наль­но-госу­дар­ствен­ны­ми инсти­ту­та­ми. А это, в первую оче­редь, цен­ност­ные уста­нов­ки, обра­зы, иду­щие от совет­ской идео­ло­гии и закре­пив­ши­е­ся в реаль­ной жиз­ни сло­ва. Напри­мер, уже назва­ния ста­тей, очер­ков, глав в кни­гах это чет­ко фик­си­ру­ет, под­тал­ки­вая к выво­ду о выхо­ло­щен­ном, опу­сто­шен­ном идео­ло­ги­ей сло­ве: «Этих дней не смолк­нет сла­ва», «Сол­дат­ская судь­ба», «Фрон­то­вая семья», «Жизнь — подвиг», «Любовь и вой­на», «Иван Фаб­рич­ный. Домой толь­ко после побе­ды», «Дело отцов про­дол­жа­ют сыно­вья» [Бое­вая и тру­до­вая сла­ва 2002, кн.1]; «Я и мое поко­ле­ние», «Путь на Роди­ну» [Корыт­ный, 2003]; «Навеч­но в памя­ти народ­ной», «Отцов­ский наказ», «По веле­нию дол­га», «Сын пол­ка», «Неза­бы­ва­е­мое», «Доро­га­ми храб­рых» [Теп­ля­ков, 1995]. Одна­ко у это­го про­цес­са, задан­но­го идей­но-соци­аль­ны­ми прак­ти­ка­ми совет­ской про­па­ган­ды, есть и обрат­ная сто­ро­на, кото­рая демон­стри­ру­ет такое сло­во о войне как при­ня­тую и вос­при­ня­тую под­лин­ную прав­ду жиз­ни и памя­ти о тех собы­ти­ях, об их роли в настоящем.

При этом в живом сло­ве, имен­но как непо­сред­ствен­ной, фак­ти­че­ской, важ­ной арене обще­ния реги­о­наль­но­го жур­на­ли­ста, пуб­ли­ци­ста и их чита­те­ля, про­ис­хо­дит вза­и­мо­дей­ствие зна­ний, памя­ти, иду­щих от реаль­ной, сво­ей жиз­ни, и зна­ний, идей, мемо­ри­аль­ных прак­тик, задан­ных офи­ци­аль­ной идео­ло­ги­ей, поли­ти­кой, СМИ. Это вза­и­мо­дей­ствие не все­гда быва­ет нега­тив­ным, анта­го­ни­сти­че­ским, обя­за­тель­но при­во­дя­щим к пора­бо­ще­нию само­го вспо­ми­на­ю­ще­го, пуб­ли­ци­ста-фрон­то­ви­ка — авто­ра меди­а­тек­ста. Зача­стую оно при­ни­ма­ет­ся, а затем закреп­ля­ет­ся и авто­ра­ми, и чита­те­ля­ми как воз­мож­ность через задан­ные сло­вес­ные сте­рео­ти­пы и кли­ше геро­изи­ро­вать «обык­но­вен­ных» геро­ев и людей вой­ны, их повсе­днев­ность. Это во-пер­вых. Во-вто­рых, пока­зать «обык­но­вен­ность» тех, кто стал извест­ным геро­ем. В тре­тьих, сфор­ми­ро­вать через понят­ное, чело­ве­че­ское, не все­гда умное сло­во (А. Лосев), про­стран­ство общих, под­лин­но объ­еди­ня­ю­щих, аксио­ло­ги­че­ски зна­чи­мых вос­по­ми­на­ний. В этом про­стран­стве нераз­рыв­но пере­пле­та­ют­ся и геро­и­че­ские, и позор­ные поступ­ки, репре­зен­ти­ру­ю­щие нега­тив­ную память (Р. Козел­лек). Наи­бо­лее не дидак­ти­че­ское, но имен­но пуб­ли­ци­сти­че­ски дей­ствен­ное соче­та­ние идей­но-сти­ли­сти­че­ско­го и мораль­но-нрав­ствен­но­го под­хо­дов для это­го нашел Ю. Корыт­ный в «Про­ло­ге» к кни­ге о судь­бах донец­ких евре­ев: «В то вре­мя, как вер­шить смерть немец­ким фаши­стам помо­га­ли леги­о­не­ры-укра­ин­цы извест­но­го сво­и­ми зло­де­я­ни­я­ми бата­льо­на „Нахти­галь“, полу­чив­ше­го первую прак­ти­ку рас­пра­вы с вра­га­ми немец­кой нации еще летом 1941 года в том же Льво­ве, три дру­гих жите­ля Льво­ва — Соха, Коваль и Вруб­лев­ский (рус­ский, поляк и укра­и­нец) — суме­ли в послед­ние часы лик­ви­да­ции гет­то выта­щить из него и спа­сти три­на­дцать евре­ев. Они про­ве­ли их почти через весь город по под­зем­но­му рус­лу реки Полтва в под­ва­лы мона­сты­ря орде­на бер­нар­дин­цев, где бед­ня­ги и про­бы­ли более года, до июля 1944 года, когда во Львов вошли совет­ские тан­ки. Как уж трое отваж­ных кор­ми­ли спа­сен­ных, как достав­ля­ли им воду и одеж­ду, что­бы они не засты­ли в холод­ное вре­мя года, как помо­га­ли лекар­ства­ми и мно­гим дру­гим, без чего им было не выжить, одно­му Богу извест­но. Да еще им, ушед­шим уже в небы­тие. Но факт оста­ет­ся фак­том. Им тро­им посмерт­но было при­сво­е­но зва­ние Пра­вед­ни­ков» [Там же: 7].

Эти тен­ден­ции уси­ли­ва­ют­ся и выстра­и­ва­ни­ем обра­за героя вой­ны, а так­же наи­бо­лее важ­ных собы­тий его жиз­ни. Несмот­ря на соци­аль­ную раз­ни­цу и силь­ное инди­ви­ду­аль­ное нача­ло у донец­ких пуб­ли­ци­стов, их тек­сты объ­еди­ня­ет несколь­ко общих момен­тов. Это стрем­ле­ние пред­ста­вить сво­их геро­ев в близ­кой к житей­ской логи­ке моде­ли пове­де­ния, миро­пред­став­ле­ния, миро­ощу­ще­ния. Они вопло­ща­ют эту модель созна­тель­но, после­до­ва­тель­но, одно­вре­мен­но и на сти­ли­сти­че­ском, и на рито­ри­че­ском, и на эти­че­ском, и на эсте­ти­че­ском уров­нях. Сло­во их тек­стов про­стое, обы­ден­ное, понят­ное и близ­кое обык­но­вен­но­му чело­ве­ку, тем не менее насы­ще­но мас­сой смыс­лов, идей­ных, буд­нич­ных оттен­ков, род­ных, вос­при­ни­ма­е­мых как своё, не как кли­ше или сте­рео­тип, а как под­лин­но живое, достой­ное ува­же­ния и при­зна­ния. Эти смыс­лы не явные, а рас­тво­рен­ные и пере­со­здан­ные в каж­дом кон­крет­ном слу­чае в зна­ко­мом и при­ня­том обра­зе-кли­ше. Образ героя вой­ны в тек­сте выпи­сы­ва­ет­ся по сте­рео­ти­пам народ­ной эти­ки, мора­ли и пред­став­ле­ний о том, как дол­жен жить и вести себя тот, кто стал геро­ем. Память, раз­но­об­раз­ные мемо­ри­аль­ные прак­ти­ки, в кото­рые она вопло­ща­ет­ся, свя­зы­ва­ют геро­ев с повест­во­ва­тель­ны­ми тра­ди­ци­я­ми, беру­щи­ми свои исто­ки, во-пер­вых, в рус­ской и укра­ин­ской демо­кра­ти­че­ской линии худо­же­ствен­ной лите­ра­ту­ры; во-вто­рых, в язы­ке совет­ской про­па­ган­ды и СМИ. Этот доволь­но-таки инте­рес­ный идей­но-смыс­ло­вой син­тез вопло­ща­ет­ся в осо­бой поэтике.

Так, почти все обра­зы геро­ев у донец­ких пуб­ли­ци­стов постро­е­ны по одно­му типу и через одно сло­вес­но-идей­ное вопло­ще­ние: про­стой тру­же­ник — шах­тер или метал­лург — чест­но рабо­тав­ший на бла­го Роди­ны, кото­рый, как пра­ви­ло, доб­ро­воль­цем пошел на вой­ну, чест­но и муже­ствен­но сра­жал­ся, а после вой­ны под­ни­мал Дон­басс из руин, само­от­вер­жен­но тру­дил­ся и скром­но жил. Этим харак­те­ри­зу­ет­ся и Гри­го­рий Алек­се­е­вич Латар­цев — вете­ран вой­ны, потом­ствен­ный шах­тер, кото­рый живет «в при­зе­ми­стом доми­ке, рас­по­ло­жен­ном в рабо­чем посел­ке донец­кой шах­ты „Лиди­ев­ка “…» [Там же: 85]; и извест­ный в Донец­кой обла­сти учи­тель Миха­ил Михай­ло­вич Маш­кин, кото­рый после вой­ны вос­пи­ты­вал труд­ных детей и «не заду­мы­ва­ясь, мол­ча, без гру­бо­сти про­щал озлоб­лен­но­му жиз­нью сорван­цу лич­ный выпад в моей адрес. Был уве­рен, что моло­дой чело­век все-таки осо­зна­ет пагуб­ность сво­е­го недо­стой­но­го пове­де­ния и ста­нет дру­гим» [Там же: 165–166]; и быв­ший тан­кист, участ­во­вав­ший во взя­тии Кенигсбер­га, бри­га­дир сле­са­рей на шах­те «Лиди­ев­ка» Миха­ил Нико­ла­е­вич Мурен­ко, кото­рый и после выхо­да не пен­сию ведет актив­ный образ жиз­ни: «быва­ет в музее исто­рии шах­ты, на уро­ках муже­ства в под­шеф­ных шко­лах, на вече­рах с допри­зыв­ни­ка­ми, вос­пе­вая рат­ный подвиг вои­нов-побе­ди­те­лей» [Там же: 141]. Ана­ло­гич­но выстро­е­ны рас­ска­зы о Геро­ях Совет­ско­го Сою­за, «лет­чи­ках-киров­ча­нах — Н. П. Жер­де­ве, П. А. Бринь­ко, С. Ф. Маш­ков­ском», кото­рые, «совер­шив воз­душ­ный таран и сбив само­ле­ты про­тив­ни­ка, удач­но при­зем­ли­лись на повре­жден­ных маши­нах, а после — про­дол­жа­ли вое­вать с нена­вист­ным вра­гом» [Бое­вая и тру­до­вая сла­ва 2002, кн. 1: 48].

Основ­ные резуль­та­ты иссле­до­ва­ния. Таким обра­зом, через при­выч­ное, сте­рео­тип­ное сло­во, вопло­ща­ю­щее и вос­по­ми­на­ния о войне, и то, как живет, что дела­ет вете­ран в насто­я­щее вре­мя, про­ис­хо­дит посте­пен­ное выстра­и­ва­ние еди­но­го, прин­ци­пи­аль­но не дис­крет­но­го жиз­нен­но­го про­стран­ства, в кото­ром про­шлое, вос­по­ми­на­ния о нем и совре­мен­ность вза­и­мо­свя­за­ны внут­ренне есте­ствен­ным обра­зом: еди­ны­ми мораль­но-эти­че­ски­ми пред­став­ле­ни­я­ми и цен­ност­ны­ми ори­ен­та­ци­я­ми людей. Вой­на, вос­по­ми­на­ния о ней и мир­ная жизнь реа­ли­зу­ют­ся в одной соци­аль­ной сети и куль­тур­ном поле. Память ока­зы­ва­ет­ся мак­си­маль­но обра­щен­ной не толь­ко к про­шед­ше­му, стрем­ле­нию его сохра­нить и про­из­ве­сти гра­ни­цу меж­ду тем, что необ­хо­ди­мо пом­нить, и тем, что надо пре­дать куль­ту­ре забве­ния. Память ока­зы­ва­ет­ся еще и мак­си­маль­но адре­со­ван­ной насто­я­ще­му, как тому, что ценит про­стое, чело­ве­че­ски-обы­ден­ное сло­во про­шло­го и его поко­ле­ний. В этом, как ни пара­док­саль­но это может пока­зать­ся, про­яв­ля­ет­ся не толь­ко насто­я­тель­но посту­ли­ру­е­мая А. Ассман несво­бо­да вос­по­ми­на­ний или же их пол­ное пре­вра­ще­ние в соци­аль­ные и куль­тур­ные кон­струк­ты, но и попыт­ка удер­жать, сохра­нить живую, мно­го­ли­кую жизнь и память о ней. Через житей­ское сло­во, насы­щен­ное не про­го­ва­ри­ва­е­мы­ми, но хоро­шо зна­ко­мы­ми, обще­при­ня­ты­ми обра­за­ми и иде­я­ми, для чита­те­лей тек­стов донец­ких пуб­ли­ци­стов про­ис­хо­дит при­об­ще­ние к памя­ти, ее вос­при­я­тие как живо­го, зна­чи­мо­го про­цес­са, частью кото­ро­го может стать любой, самый про­стой, рядом живу­щий чело­век, чей адрес мож­но и нуж­но ука­зать с фак­то­гра­фи­че­ской точ­но­стью: «Непри­мет­ный с виду домик Лапи­на, почет­но­го граж­да­ни­на Куй­бы­шев­ско­го рай­о­на Калуж­ской обла­сти, сто­ит в тени­стом саду по ули­це Дмит­рия Дон­ско­го, 27» [Теп­ля­ков 1995: 106].

Еще при­мер. Ю. Корыт­ный в кни­ге, состо­я­щей из ста­тей и очер­ков раз­ных лет о судь­бах евре­ев в пери­од фашист­ской окку­па­ции, через такое мно­го­го­ло­сое сло­во пред­став­ля­ет судь­бу еврей­ской девоч­ки, кото­рую 14 лет рас­ти­ла семья бело­рус­ских кре­стьян, спас­шая ее от поли­ца­ев и нем­цев. Когда он опи­сы­ва­ет уклад бело­рус­ской семьи, то акцен­ти­ру­ет: «Вален­тине шел шестой годок, когда нас осво­бо­ди­ли. Ста­ла совсем сво­ей, меня назы­ва­ла мамой, Пет­ра — отцом вели­ча­ла. С бра­тья­ми и сест­рой жили душа в душу… <…> Как ни при­ва­жи­ва­ли к себе, как ни ста­ра­лись, что­бы она ничем не отли­ча­лась от род­ных детей, все рав­но нет, нет, да высве­чи­ва­лась в ее гла­зах боль-тос­ка, та самая, кото­рая была, когда Мань­ка ее под­хва­ти­ла на шос­се. Как уви­жу этот ее взгляд, почув­ствую зата­ен­ную боль в нем, начи­наю о сво­их детях думать, о том, как бы они, слу­чись такое, обо мне вспо­ми­на­ли. <…> Да и о насто­я­щей мате­ри я с года­ми дума­ла все чаще и чаще. Ино­гда дума­лось, что ее уже нет в живых, ина­че раз­ве не объ­яви­лась бы, ино­гда, что все еще ищет и не уго­мо­нит­ся, пока не узна­ет всей прав­ды» [Корыт­ный 1998: 38, 39]. Одна­ко тон повест­во­ва­ния меня­ет­ся, когда речь ведет­ся от име­ни еврей­ской мамы девуш­ки, пред­став­ля­ю­щей иной соци­аль­но-куль­тур­ный мир и повсе­днев­ность. Автор спе­ци­аль­но устра­и­ва­ет сло­вес­ную игру, пока­зы­вая раз­ни­цу меж­ду укла­да­ми жиз­ни. Бело­рус­ская мама, вспо­ми­ная свое зна­ком­ство с девоч­кой, гово­рит: «Все пом­ню. На ней была коф­тен­ка… Нет, не шер­стя­ная, а из обык­но­вен­ных ниток… Цвет? Серо­ва­тый какой-то…» [Там же: 44]. И здесь же еврей­ская мама под­хва­ты­ва­ет: «Пом­ню, конеч­но. Хоро­шо пом­ню. Перед самой вой­ной купи­ла ей ту коф­точ­ку в нашем воен­тор­ге. Дей­стви­тель­но, она была полу­шер­стя­ная. А цве­та? Да, свет­ло­се­рый» [Там же: 44].

Это вполне мож­но было бы при­нять за попыт­ку инди­ви­ду­а­ли­за­ции геро­ев, пси­хо­ло­гиз­ма, если бы не один момент. Ю. Корыт­ный писал этот очерк в 1957 г., когда отно­ше­ние к евре­ям, Холо­ко­сту и тем, кто пытал­ся в этом разо­брать­ся, помочь обыч­ным людям, было иным, неже­ли сей­час. Поэто­му игра оттен­ка­ми слов — это попыт­ка уло­вить общие чело­ве­че­ские цен­но­сти, кото­рые могут суще­ство­вать толь­ко через при­знан­ное мно­го­об­ра­зие мира и людей, через при­зна­ние рав­но­прав­но­сти всех вос­по­ми­на­ний: и хоро­ших, и пло­хих, и сво­их, и чужих. В пре­ди­сло­вии к кни­ге, в кото­рой собра­ны исто­рии еврей­ских семей Дон­бас­са, Ю. Корыт­ный об этом заяв­ля­ет пря­мо: «Само назва­ние пове­сти «Сорок лет спу­стя» сим­во­лич­но. Дей­стви­тель­но, собы­тия, рас­ска­зан­ные в ней, охва­ты­ва­ют имен­но такой пери­од. Герои, и те, кто начи­нал свою жизнь в пове­сти зимой 1957 г., и те, кто сего­дня, сорок лет спу­стя, про­дол­жа­ют жить, довер­шая то, что не успе­ли сде­лать близ­кие и род­ные, общее свое нача­ло берут все-таки из того страш­но­го 22 июня 1941 г., кото­рый рас­ко­лол жизнь на „до“ и „после“. Мож­но ли срав­нить пси­хо­ло­гию сего­дняш­не­го еврея Укра­и­ны с той, что гос­под­ство­ва­ла и сорок, и два­дцать, и даже десять лет назад. Конеч­но же — нет и еще раз нет. Не ска­жу, что в нас, в наших серд­цах и душах пол­но­стью выкор­че­ва­ны страх и неиз­вест­ность, покор­ность и согла­ша­тель­ство, одним сло­вом — раб­ство, кото­рое для боль­шин­ства граж­дан быв­ше­го СССР, в том чис­ле и евре­ев, было един­ствен­ной воз­мож­но­стью выжить. Но уве­рен, что в раб­ское состо­я­ние никто из нас боль­ше не вер­нет­ся» [Там же: 5].