Вторник, 19 мартаИнститут «Высшая школа журналистики и массовых коммуникаций» СПбГУ
Shadow

О СТРУКТУРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ РЕЧИ В СОПОСТАВЛЕНИИ С ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ

В мно­го­чис­лен­ных науч­ных иссле­до­ва­ни­ях при­ня­то сбли­жать худо­же­ствен­ную лите­ра­ту­ру и пуб­ли­ци­сти­ку. Осо­бен­но это каса­ет­ся таких жан­ров, как очерк, фелье­тон, кото­рые и назы­ва­ют­ся худо­же­ствен­но-пуб­ли­ци­сти­че­ски­ми. Пра­во­мер­но ли это?

Дей­стви­тель­но, и худо­же­ствен­но-бел­ле­три­сти­че­ский, и пуб­ли­ци­сти­че­ский сти­ли выпол­ня­ют функ­цию воз­дей­ствия, но реа­ли­за­ция этой функ­ции в каж­дом из сти­лей раз­лич­на. И раз­ли­чие каса­ет­ся не язы­ка, но преж­де все­го речи.

Хотя суще­ству­ет уже нема­ло попы­ток тео­ре­ти­че­ско­го ана­ли­за и объ­яс­не­ния осо­бен­но­стей язы­ка худо­же­ствен­ной лите­ра­ту­ры, хотя про­дол­жа­ют­ся напря­жен­ные поис­ки в этой обла­сти оте­че­ствен­ны­ми и зару­беж­ны­ми уче­ны­ми — как линг­ви­ста­ми, так и лите­ра­ту­ро­ве­да­ми [см., напр.: Кожи­нов 1964: 37] — но вопрос о том, что такое худо­же­ствен­ная речь, в чем ее при­ро­да, спе­ци­фи­ка, нель­зя счи­тать решен­ным. Рас­про­стра­нен­ные тео­рии образ­но­сти, смыс­ло­вых при­ра­ще­ний, осо­бо­го исполь­зо­ва­ния внут­рен­ней фор­мы сло­ва и др. име­ют, несо­мнен­но, науч­ное зна­че­ние, но все же не обла­да­ют каче­ством уни­вер­саль­но­сти. Так, образ­ность воз­мож­на, но в отдель­ных фраг­мен­тах тек­ста необя­за­тель­на; смыс­ло­вые при­ра­ще­ния охва­ты­ва­ют дале­ко не всю лек­си­ку; то же мож­но ска­зать и о внут­рен­ней фор­ме сло­ва, вос­ста­нав­ли­ва­е­мой лишь в неболь­шой части сло­ва­ря худо­же­ствен­но­го произведения.

Если попы­тать­ся обоб­щить эти тео­рии, то мож­но сде­лать вывод, что они обра­ще­ны на язык, на сло­во, стре­мят­ся выяс­нить, что про­ис­хо­дит со сло­вом наци­о­наль­но­го язы­ка, попа­да­ю­щим в худо­же­ствен­ное про­из­ве­де­ние, какой при этом дости­га­ет­ся эффект, како­ва уста­нов­ка худо­же­ствен­ной речи. Ина­че гово­ря, рас­смат­ри­ва­ет­ся не сама худо­же­ствен­ная речь непо­сред­ствен­но, а транс­фор­ма­ции в ней еди­ниц наци­о­наль­но­го язы­ка. Разу­ме­ет­ся, и такой аспект ана­ли­за заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния и поз­во­ля­ет обна­ру­жить неко­то­рые чер­ты язы­ко­вой реаль­но­сти, одна­ко при этом воль­но или неволь­но под­ме­ня­ет­ся пред­мет исследования.

Меж­ду тем худо­же­ствен­ная речь заклю­ча­ет в себе явные и суще­ствен­ные отли­чия от дру­гих видов речи. Но содер­жат­ся эти отли­чия, эта спе­ци­фи­ка имен­но в речи, в ее струк­ту­ре, а не в язы­ке; про­яв­ля­ют­ся они в гло­баль­ном плане, захва­ты­вая весь объ­ем тек­ста. По-види­мо­му, имен­но это имел в виду В. Кожи­нов, когда писал: «Худо­же­ствен­ная речь отли­ча­ет­ся от дру­гих типов не толь­ко тем, что она раз­вер­ты­ва­ет, опред­ме­чи­ва­ет перед нами спе­ци­фи­че­скую содер­жа­тель­ность; эта речь свое­об­раз­на и сама по себе. Точ­нее гово­ря, худо­же­ствен­ная речь лишь пото­му и может опред­ме­тить обра­зы искус­ства, что она обла­да­ет спе­ци­фи­че­ской при­ро­дой» [Кожи­нов 1964: 38].

Струк­ту­ра любо­го акта ком­му­ни­ка­ции извест­на: про­из­во­ди­тель речи — речь (пере­да­ва­е­мая инфор­ма­ция) — реци­пи­ент (чита­тель, слу­ша­тель). Любая речь име­ет сво­е­го про­из­во­ди­те­ля (обя­за­тель­ный ком­по­нент), но послед­ний дале­ко не все­гда про­яв­ля­ет себя в речи. Меж­ду про­из­во­ди­те­лем речи и самой речью может нахо­дить­ся субъ­ект речи, от име­ни кото­ро­го она ведет­ся. Поэто­му более пол­но схе­ма речи выгля­дит так: про­из­во­ди­тель речи (обя­за­тель­ный ком­по­нент) — субъ­ект речи (факуль­та­тив­ный ком­по­нент) — речь — реци­пи­ент (чита­тель, слу­ша­тель).

Про­из­во­ди­тель речи может сов­па­дать с субъ­ек­том речи (что рав­но­знач­но отсут­ствию послед­не­го), а может и не сов­па­дать (субъ­ект речи при­сут­ству­ет как само­сто­я­тель­ный ком­по­нент). Эти две воз­мож­но­сти опре­де­ля­ют струк­тур­ное мно­го­об­ра­зие речи [Солга­ник 2007]. При сов­па­де­нии полу­ча­ем раз­го­вор­ную, пуб­ли­ци­сти­че­скую, науч­ную, офи­ци­аль­но-дело­вую речь, при несов­па­де­нии — худо­же­ствен­ную. Схе­ма пер­вой: про­из­во­ди­тель речи — речь, схе­ма вто­рой: про­из­во­ди­тель речи — субъ­ект речи — речь (реци­пи­ент в схе­мах не отра­жен, так как это их обя­за­тель­ный и общий ком­по­нент). С каж­дой схе­мой свя­за­ны мно­го­об­раз­ные сти­ли­сти­че­ские чер­ты видов речи. Что каса­ет­ся худо­же­ствен­ной речи, то глав­ный ее при­знак — обя­за­тель­ное при­сут­ствие субъ­ек­та речи, опре­де­ля­ю­щее ее своеобразие.

Автор в худо­же­ствен­ном про­из­ве­де­нии, как извест­но, не гово­рит от соб­ствен­но­го име­ни. Пуш­кин — это не Оне­гин, Л. Тол­стой — не Левин или дру­гие его герои. Автор может дове­рить свои мыс­ли близ­ко­му пер­со­на­жу, но и в этом слу­чае автор и герой не отож­деств­ля­ют­ся. Спе­ци­фи­ка худо­же­ствен­но­го про­из­ве­де­ния заклю­ча­ет­ся в том, что непо­сред­ствен­но повест­во­ва­ние ведут рас­сказ­чик или пер­со­на­жи, состав­ля­ю­щие создан­ный писа­те­лем мир. И толь­ко через этот мир, кос­вен­но писа­тель выра­жа­ет свои мыс­ли, свое отно­ше­ние к дей­стви­тель­но­сти. Если же ему ста­но­вит­ся тес­но в рам­ках это­го мира, если ему необ­хо­ди­мо напря­мую обра­тить­ся к чита­те­лю, на свет появ­ля­ют­ся пуб­ли­ци­сти­че­ские, лири­че­ские отступ­ле­ния, не слу­чай­но назы­ва­е­мые имен­но отступ­ле­ни­я­ми. Закон худо­же­ствен­ной речи — обя­за­тель­ное нали­чие в ней субъ­ек­та речи. Что же пред­став­ля­ет собой субъ­ект речи?

Рас­смот­рим два при­ме­ра. (1) Несколь­ко лет тому назад в одном из сво­их поме­стий жил ста­рин­ный рус­ский барин, Кирил­ла Пет­ро­вич Тро­е­ку­ров. Это нача­ло «Дуб­ров­ско­го» А. С. Пуш­ки­на. (2) Утром при­шло пись­мо. Так начи­на­ет­ся рас­сказ А. П. Чехо­ва «У зна­ко­мых». Воз­ни­ка­ет вопрос: кто это гово­рит? Кому при­над­ле­жат цити­ро­ван­ные сло­ва? Если бы они при­над­ле­жа­ли непо­сред­ствен­но Пуш­ки­ну или Чехо­ву, то перед нами была бы пуб­ли­ци­сти­ка или доку­мен­таль­ная про­за. И автор поне­во­ле дол­жен был бы ска­зать, как он позна­ко­мил­ся с геро­ем, как узнал о нем то, что рас­ска­зы­ва­ет чита­те­лю. Но это­го нет. И в то же вре­мя повест­во­ва­ние ведет­ся так, что рас­сказ­чик зна­ет о герое боль­ше, чем зна­ет о себе сам герой. Отку­да такое знание?

Здесь и заклю­ча­ет­ся то, что мы назы­ва­ем услов­но­стью худо­же­ствен­ной лите­ра­ту­ры. Автор фор­ми­ру­ет фигу­ру рас­сказ­чи­ка, в боль­шей или мень­шей сте­пе­ни обо­зна­чен­но­го в повест­во­ва­нии, от име­ни кото­ро­го ведет­ся рас­сказ и кото­рый наде­ля­ет­ся все­ве­де­ни­ем. Любое выска­зы­ва­ние в про­из­ве­де­нии (кро­ме, разу­ме­ет­ся, пря­мой речи геро­ев) при­над­ле­жит субъ­ек­ту речи — рас­сказ­чи­ку. Кто бы ни гово­рил в рас­ска­зе, пове­сти, романе, это гово­рит рас­сказ­чик, но не сам герой и не автор: «Во вся­ком тек­сте есть тот, кто гово­рит, субъ­ект речи, хотя бы сло­во «я» в нем ни разу не встре­ти­лось» [Вино­кур 1990: 125]. Так, в упо­мя­ну­том рас­ска­зе «У зна­ко­мых» повест­во­ва­ние ведет не сам герой Под­го­рин, но нена­зван­ный рас­сказ­чик, зна­ю­щий о нем боль­ше, чем сам герой.

Фигу­ра рас­сказ­чи­ка, его при­сут­ствие в про­из­ве­де­нии — это не толь­ко лите­ра­тур­ная тех­ни­ка, это прин­цип худо­же­ствен­ной речи, ее обя­за­тель­ное усло­вие. Имен­но бла­го­да­ря рас­сказ­чи­ку фра­за при­об­ре­та­ет объ­ем­ность, поли­фо­нич­ность и, в конеч­ном сче­те, художественность.

Утром при­шло пись­мо. Это сооб­ще­ние о фак­те без при­зна­ков эмо­ци­о­наль­но­сти, оце­нок. Фра­за име­ет объ­ек­ти­ви­ро­ван­ный харак­тер, кото­рый выдер­жи­ва­ет­ся в даль­ней­шем. Но в то же вре­мя она име­ет и субъ­ек­тив­ный смысл. Если сооб­ща­ет­ся, что при­шло пись­мо, зна­чит, это ведет к цепи собы­тий. Клю­че­вое сло­во пись­мо таит в себе загад­ку, содер­жит зер­но раз­ви­тия сюже­та. Внешне бес­страст­ная фор­ма пред­ло­же­ния про­ти­во­по­став­ле­на внут­рен­не­му дра­ма­тиз­му ситу­а­ции, что созда­ет сюжет­ное напря­же­ние и име­ет субъ­ек­тив­ную направ­лен­ность, свя­зан­ную с при­сут­стви­ем рассказчика.

Так уже в зачине оформ­ля­ет­ся модаль­ность рас­ска­за. Повест­во­ва­ние ведет­ся со сто­ро­ны (объ­ек­тив­но) и изнут­ри (субъ­ек­тив­но). И оба эти нача­ла орга­нич­но объ­еди­ня­ют­ся в обра­зе рас­сказ­чи­ка, кото­рый высту­па­ет то как сто­рон­ний сви­де­тель собы­тий, объ­ек­тив­ный реги­стра­тор фак­тов, то как alter ego пер­со­на­жа, чут­ко пони­ма­ю­щий его тон­чай­шие душев­ные движения.

Таким обра­зом, собы­тие (или факт) полу­ча­ет двой­ное объ­ек­тив­но-субъ­ек­тив­ное (или субъ­ек­тив­но-объ­ек­тив­ное) осве­ще­ние, что и при­да­ет фра­зе худо­же­ствен­ность. Сло­во в худо­же­ствен­ной речи обла­да­ет двой­ной рефе­рент­но­стью: оно обра­ще­но к миру вещей, обо­зна­ча­ет то же, что и в язы­ке, и в то же вре­мя оно обра­ще­но к рас­сказ­чи­ку. Худо­же­ствен­ное сло­во не огра­ни­чи­ва­ет­ся про­стым наиме­но­ва­ни­ем реа­лии. Оно про­пу­ще­но через вос­при­я­тие рас­сказ­чи­ка, окра­ше­но его эмо­ци­я­ми; оно может при­об­ре­тать окрас­ку зага­доч­но­сти, таин­ствен­но­сти, реа­ли­стич­но­сти и т. п. Прав Г. О. Вино­кур: «Язык со сво­и­ми пря­мы­ми зна­че­ни­я­ми в поэ­ти­че­ском упо­треб­ле­нии как бы весь опро­ки­нут в тему и идею худо­же­ствен­но­го замыс­ла, и вот поче­му худож­ни­ку не все рав­но, как назвать то, что он видит и пока­зы­ва­ет дру­гим» [Вино­кур 1959: 79].

Одна­ко при всей глу­бине и тон­ко­сти ана­ли­за пред­став­ля­ет­ся неко­то­рым пре­уве­ли­че­ни­ем мысль о том, что сло­ва ста­рик, рыб­ка, коры­то, зем­лян­ка из сказ­ки А. С. Пуш­ки­на при­об­ре­та­ют осо­бые поэ­ти­че­ские зна­че­ния. Смыс­ло­вые при­ра­ще­ния появ­ля­ют­ся у слов лишь в мета­фо­ри­че­ском упо­треб­ле­нии, как в назва­нии пове­сти А. Тол­сто­го «Хлеб» (при­мер Г. О. Вино­ку­ра). В осталь­ных же слу­ча­ях сло­ва сохра­ня­ют, как пра­ви­ло, свое язы­ко­вое зна­че­ние. Ср., напри­мер, уже при­во­див­ше­е­ся нача­ло рас­ска­за А. П. Чехо­ва: Утром при­шло пись­мо.

Меха­низм при­об­ре­те­ния сло­вом худо­же­ствен­но­сти свя­зан преж­де все­го с фигу­рой рас­сказ­чи­ка. Поэто­му точ­нее, может быть, гово­рить не о смыс­ло­вых при­ра­ще­ни­ях сло­ва, а об осо­бом вос­при­я­тии его чита­те­лем, что обу­слов­ле­но струк­ту­рой речи с цен­траль­ной ролью в ней рассказчика.

С точ­ки зре­ния вос­при­я­тия боль­шое зна­че­ние име­ет кате­го­рия чита­тель­ско­го ожи­да­ния. В самом широ­ком смыс­ле от худо­же­ствен­но­го про­из­ве­де­ния чита­тель ждет рас­ска­за — рас­ска­за о жиз­ни, смер­ти, собы­ти­ях — обо всем. Это ожи­да­ние не име­ет пред­мет­но­го, кон­крет­но­го харак­те­ра. Оно общо, аморф­но, но глав­ное в нем ясно — ожи­да­ние рас­ска­за, рассказывание.

Чита­тель­ское ожи­да­ние — один из дви­жу­щих фак­то­ров худо­же­ствен­но­го повест­во­ва­ния. Писа­тель про­ек­ти­ру­ет вос­при­я­тие про­из­ве­де­ния, кор­рек­ти­ру­ет его. Как писал шут­ли­во Пуш­кин, «Чита­тель ждет уж риф­мы роза, На вот, возь­ми ее ско­рей». Так или ина­че, все сти­ли­сти­че­ские при­е­мы (напри­мер, ретар­да­ция, уско­ре­ние тем­па рас­ска­за) направ­ле­ны на опре­де­лен­ное вос­при­я­тие. Худо­же­ствен­ное про­из­ве­де­ние долж­но оправ­ды­вать вос­при­я­тие читателя.

Но нас инте­ре­су­ет чита­тель­ское ожи­да­ние до встре­чи с худо­же­ствен­ным про­из­ве­де­ни­ем. И здесь, повто­рим­ся, мы ждем преж­де все­го рас­ска­за. Тема может быть любой, но глав­ное — ожи­да­ние рас­ска­за. Вооб­ще «худо­же­ство» — это изна­чаль­но рас­ска­зы­ва­ние историй.

Вот харак­тер­ное нача­ло рас­ска­за И. А. Буни­на «Исто­рия с чемо­да­ном». Начи­на­ет­ся эта ужас­ная исто­рия весе­ло, про­сто и глад­ко. Дело про­ис­хо­дит в доб­рое ста­рое вре­мя, одна­жды вес­ною [Бунин 1966].

Чита­тель­ское ожи­да­ние сле­ду­ет рас­смат­ри­вать как линг­ви­сти­че­скую кате­го­рию. Харак­тер­но, что мно­гие иссле­до­ва­те­ли функ­ци­о­наль­ных сти­лей выде­ля­ют такую кате­го­рию, как уста­нов­ка, под­ра­зу­ме­вая, что выбор язы­ко­вых и рече­вых средств в том или ином функ­ци­о­наль­ном сти­ле под­чи­ня­ет­ся внут­рен­ним зада­чам это­го сти­ля. Но уста­нов­ка — это не что иное, как реа­ли­за­ция чита­тель­ско­го ожи­да­ния, пре­суп­по­зи­ции функ­ци­о­наль­но­го сти­ля, осу­ществ­ле­ние эсте­ти­че­ско­го иде­а­ла стиля.

Спе­ци­фи­ка пре­суп­по­зи­ции худо­же­ствен­ной речи — ее тео­ре­ти­че­ская и прак­ти­че­ская неогра­ни­чен­ность: рас­ска­зы­вать мож­но все и обо всем. Подоб­ная пре­суп­по­зи­ция обу­слов­ли­ва­ет бес­ко­неч­ное раз­но­об­ра­зие рече­вых форм — как суще­ству­ю­щих, так и потен­ци­аль­ных, воз­мож­ных. Един­ствен­ное усло­вие это­го раз­но­об­ра­зия — все они долж­ны содер­жать эле­мент рассказывания.

В свя­зи с кате­го­ри­ей чита­тель­ско­го ожи­да­ния боль­шое зна­че­ние при­об­ре­та­ет субъ­ект речи, фигу­ра рас­сказ­чи­ка, повест­во­ва­те­ля. Это две диа­лек­ти­че­ски вза­и­мо­свя­зан­ные кате­го­рии. Чита­тель ждет рас­ска­за. Для реа­ли­за­ции это­го ожи­да­ния нужен рассказчик.

Рас­сказ­чик — непре­мен­ный и глав­ный ком­по­нент худо­же­ствен­ной речи. Имен­но он в конеч­ном сче­те реа­ли­зу­ет идею худо­же­ствен­но­сти, орга­ни­зу­ет, ведет повест­во­ва­ние, т. е. выпол­ня­ет глав­ную функ­цию в про­из­ве­де­нии. Про­цесс созда­ния худо­же­ствен­но­го про­из­ве­де­ния — это во мно­гом кон­стру­и­ро­ва­ние обра­за рас­сказ­чи­ка. Рас­смот­рим этот про­цесс на при­ме­ре неко­то­рых рас­ска­зов А. П. Чехо­ва [Чехов 1959].

Так, уже упо­ми­нав­ший­ся рас­сказ «У зна­ко­мых» начи­на­ет­ся так:

Утром при­шло пись­мо: 
«Милый Миша, Вы нас забы­ли совсем, при­ез­жай­те поско­рее, мы хотим Вас видеть. Умо­ля­ем Вас обе на коле­нях, при­ез­жай­те сего­дня, пока­жи­те Ваши ясные очи. Ждем с нетер­пе­ни­ем.
Та и Ва.
Кузь­мин­ки, 7 июня.
Пись­мо было от Татья­ны Алек­се­ев­ны Лосе­вой, кото­рую лет десять – две­на­дцать назад, когда Под­го­рин живал в Кузь­мин­ках, назы­ва­ли сокра­щен­но Та. Но кто же Ва?

Цити­ро­ван­ное нача­ло рас­ска­за сра­зу зада­ет его тональ­ность: с одной сто­ро­ны, объ­ек­тив­ность изло­же­ния, даже доку­мен­таль­ность (при­во­дит­ся текст пись­ма, сохра­ня­ю­щий инди­ви­ду­аль­ные чер­ты писав­ших его), с дру­гой сто­ро­ны, субъ­ек­тив­ность, обна­ру­жи­ва­ю­щая бли­зость рас­сказ­чи­ка к герою. Так, сле­ду­ю­щая после объ­ек­тив­но­го ком­мен­та­рия фра­за «Но кто же Ва?» плав­но меня­ет рече­вой план рас­ска­за. Она может при­над­ле­жать само­му герою (несоб­ствен­но-пря­мая речь) и рас­сказ­чи­ку. Рече­вые пла­ны рас­сказ­чи­ка и пер­со­на­жа тес­но сли­ва­ют­ся, напри­мер: «Уже со стан­ции был виден лес Татья­ны» [Чехов 1959: 267]. Здесь очень харак­тер­но сло­во виден: виден всем и виден Под­го­ри­ну. Сло­во как бы дво­ит­ся: дает­ся от име­ни рас­сказ­чи­ка (объ­ек­тив­но) и в то же вре­мя от име­ни героя (неяв­но). Объ­ек­тив­ное изло­же­ние про­ни­за­но пря­мы­ми и непря­мы­ми выра­же­ни­я­ми чувств и мыс­лей героя (внут­рен­няя речь, несоб­ствен­но-пря­мая и т. п.). В ито­ге полу­ча­ет­ся еди­ный рече­вой сплав — субъ­ек­тив­но-объ­ек­тив­ная речь.

Таким обра­зом, глав­ная чер­та повест­во­ва­ния: оно ведет­ся от име­ни рас­сказ­чи­ка, но в субъ­ек­тив­ном, эмо­ци­о­наль­ном поле героя. Подоб­ная струк­ту­ра речи рас­ши­ря­ет воз­мож­но­сти повест­во­ва­ния — заклю­ча­ет в себе объ­ек­тив­ную кон­ста­та­цию и рас­кры­тие внут­рен­не­го мира пер­со­на­жа. И это опре­де­ля­ет основ­ные сти­ле­вые чер­ты рас­ска­за, модаль­ность речи.

Рас­сказ­чик как лич­ность никак не про­яв­ля­ет себя в повест­во­ва­нии. Он не назван (у него нет име­ни), не оха­рак­те­ри­зо­ван, не участ­ву­ет в дей­ствии, но ему ведо­мо все, что каса­ет­ся собы­тий, пер­со­на­жей, их дум, пере­жи­ва­ний. Он как бы незри­мо при­сут­ству­ет в про­ис­хо­дя­щем, в мыс­лях и чув­ствах пер­со­на­жей. Рас­сказ­чик нахо­дит­ся над собы­ти­я­ми и в то же вре­мя внут­ри них. Но это не кон­крет­ная лич­ность, это как бы абстра­ги­ро­ван­ное зна­ние о собы­ти­ях, не нуж­да­ю­ще­е­ся в оду­шев­ле­нии, пер­со­ни­фи­ка­ции. Перед нами рас­про­стра­нен­ный у Чехо­ва, да и вооб­ще в худо­же­ствен­ной лите­ра­ту­ре, может быть, самый рас­про­стра­нен­ный тип рас­сказ­чи­ка. Доста­точ­но рас­крыть томик А. С. Пуш­ки­на, Л. Н. Тол­сто­го, Ф. М. Досто­ев­ско­го, И. А. Буни­на, что­бы в этом убе­дить­ся. Меня­ет­ся мане­ра, харак­тер исполь­зо­ва­ния сло­ва, струк­ту­ра, но такой тип рас­сказ­чи­ка очень рас­про­стра­нен. Его мож­но назвать ано­ним­ным рас­сказ­чи­ком. Ано­ним­ность при­да­ет повест­во­ва­нию объ­ек­тив­ность, осно­ва­тель­ность, непре­лож­ность: рас­сказ ведет не какое-либо кон­крет­ное лицо, но рас­сказ­чик, вла­де­ю­щий исти­ной, поэто­му и не назы­ва­ю­щий себя. Но это дале­ко не един­ствен­ное каче­ство повест­во­ва­ния, свя­зан­ное с ано­ним­ным рассказчиком.

Ано­ним­ный рас­сказ­чик — весь­ма гиб­кая и пла­стич­ная фор­ма орга­ни­за­ции худо­же­ствен­ной речи. Она поз­во­ля­ет тон­ко менять модаль­ность повест­во­ва­ния, по-раз­но­му объ­еди­няя рече­вые пла­ны рас­сказ­чи­ка и пер­со­на­жа, уси­ли­вая то объ­ек­тив­ность изло­же­ния, то его субъ­ек­тив­ную сто­ро­ну. Тон­ко и раз­но­об­раз­но исполь­зу­ет повест­во­ва­ние с ано­ним­ным рас­сказ­чи­ком А. П. Чехов.

Зна­чи­тель­ный инте­рес в этом плане пред­став­ля­ют рас­ска­зы «Чело­век в футля­ре», «Кры­жов­ник» и «О люб­ви», состав­ля­ю­щие, по сло­вам само­го писа­те­ля, серию [Чехов 1959]. В этих рас­ска­зах сход­ны и струк­ту­ра речи, и функ­ция ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка. Роль послед­не­го заклю­ча­ет­ся в обри­сов­ке обста­нов­ки про­ис­хо­дя­ще­го, само же повест­во­ва­ние отда­но пер­со­на­жам-рас­сказ­чи­кам, кото­рые обсто­я­тель­но харак­те­ри­зу­ют­ся и «рас­ска­зы­ва­ют раз­ные истории»:

На самом краю села Миро­но­сиц­ко­го, в сарае ста­ро­сты Про­ко­фия, рас­по­ло­жи­лись на ноч­лег запоз­дав­шие охот­ни­ки. Их было толь­ко двое: вете­ри­нар­ный врач Иван Ива­ныч и учи­тель гим­на­зии Бур­кин. У Ива­на Ива­ны­ча была доволь­но стран­ная, двой­ная фами­лия — Чим­ша-Гима­лай­ский, кото­рая совсем не шла ему, и его во всей губер­нии зва­ли про­сто по име­ни и отче­ству; он жил око­ло горо­да на кон­ском заво­де и при­е­хал теперь на охо­ту, что­бы поды­шать чистым воз­ду­хом. Учи­тель же гим­на­зии Бур­кин каж­дое лето гостил у гра­фов П. и в этой мест­но­сти дав­но уже был сво­им чело­ве­ком [Чехов 1959: 285].

Исто­рии рас­ска­зы­ва­ют Бур­кин («Чело­век в футля­ре»), Иван Ива­ныч («Кры­жов­ник»), Але­хин («О люб­ви»). Так Чехов услож­ня­ет и раз­ви­ва­ет функ­цию ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка, кото­рый не повест­ву­ет непо­сред­ствен­но о собы­тии, но харак­те­ри­зу­ет рас­сказ­чи­ков — сви­де­те­лей или участ­ни­ков собы­тий, слу­ша­те­лей, их реак­цию на про­ис­хо­дя­щее. Так созда­ет­ся внеш­няя рам­ка рас­ска­зы­ва­е­мой исто­рии, в ито­ге полу­ча­ет­ся рас­сказ в рас­ска­зе. При этом ком­мен­та­рии ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка каса­ют­ся и внеш­не­го обли­ка тех, кто рас­ска­зы­ва­ет исто­рии, их тон­ких душев­ных движений.

Было похо­же, что он хочет что-то рас­ска­зать. У людей, живу­щих оди­но­ко, все­гда быва­ет на душе что-нибудь такое, что они охот­но бы рас­ска­за­ли. В горо­де холо­стя­ки нароч­но ходят в баню и в ресто­ра­ны, что­бы толь­ко пого­во­рить, и ино­гда рас­ска­зы­ва­ют бан­щи­кам или офи­ци­ан­там очень инте­рес­ные исто­рии, в деревне же обык­но­вен­но они изли­ва­ют душу перед сво­и­ми гостя­ми. Теперь в окна было вид­но серое небо и дере­вья, мок­рые от дождя, в такую пого­ду неку­да было девать­ся и ниче­го боль­ше не оста­ва­лось, как толь­ко рас­ска­зы­вать и слу­шать («О люб­ви» [Чехов 1959: 311]).

Такая струк­ту­ра речи обла­да­ет изна­чаль­ным худо­же­ствен­ным потен­ци­а­лом. Слу­ша­те­ли выра­жа­ют свое отно­ше­ние к рас­ска­зы­ва­е­мой исто­рии и ста­но­вят­ся ее кос­вен­ны­ми участниками:

Пока Але­хин рас­ска­зы­вал, дождь пере­стал и выгля­ну­ло солн­це. Бур­кин и Иван Ива­ныч вышли на бал­кон; отсю­да был пре­крас­ный вид на сад и на плес, кото­рый теперь на солн­це бле­стел, как зер­ка­ло. Они любо­ва­лись и в то же вре­мя жале­ли, что этот чело­век с доб­ры­ми, умны­ми гла­за­ми, кото­рый рас­ска­зы­вал им с таким чисто­сер­де­чи­ем, в самом деле вер­тел­ся здесь, в этом гро­мад­ном име­нии, как бел­ка в коле­се, а не зани­мал­ся нау­кой или чем-нибудь дру­гим, что дела­ло бы его жизнь более при­ят­ной; и они дума­ли о том, какое, долж­но быть, скорб­ное лицо было у моло­дой дамы, когда он про­щал­ся с ней в купе и цело­вал ей лицо и пле­чи. Оба они встре­ча­ли ее в горо­де, а Бур­кин был даже зна­ком с ней и нахо­дил ее кра­си­вой («О люб­ви» [Чехов 1959: 319]).

В резуль­та­те исто­рия — цен­траль­ный сюжет — полу­ча­ет мно­го­гран­ное осве­ще­ние: гла­за­ми ее глав­но­го героя, гла­за­ми слу­ша­те­лей, вос­при­ни­ма­ю­щих не толь­ко рас­ска­зы­ва­е­мое, но и само­го рас­сказ­чи­ка, его пове­де­ние, мыс­ли. Так внеш­ний рас­сказ сли­ва­ет­ся с внут­рен­ним (исто­ри­ей люб­ви). Фак­ти­че­ски на фоне рас­ска­зы­ва­е­мо­го раз­ви­ва­ет­ся новое повест­во­ва­ние. Рас­сказ­чик ста­но­вит­ся геро­ем и цен­тром новых собы­тий. Стро­ит­ся доволь­но слож­ная струк­ту­ра: ано­ним­ный рас­сказ­чик ведет повест­во­ва­ние о пер­со­на­жах, один из кото­рых рас­ска­зы­ва­ет исто­рию, состав­ля­ю­щую стер­жень все­го про­из­ве­де­ния, и в то же вре­мя сам ста­но­вит­ся пер­со­на­жем, объ­ек­том ана­ли­за. Рас­ска­зы­ва­ет Иван Ива­ныч («Кры­жов­ник»):

Я уехал тогда от бра­та рано утром, и с тех пор для меня ста­ло невы­но­си­мо бывать в горо­де. Меня угне­та­ют тиши­на и спо­кой­ствие, я боюсь смот­реть на окна, так как для меня теперь нет более тяже­ло­го зре­ли­ща, как счаст­ли­вое семей­ство, сидя­щее вокруг сто­ла и пью­щее чай. Я уже стар и не гожусь для борь­бы, я неспо­со­бен даже нена­ви­деть. Я толь­ко скорб­лю душев­но, раз­дра­жа­юсь, доса­дую, по ночам у меня горит голо­ва от наплы­ва мыс­лей, и я не могу спать… Ах, если б я был молод! [Чехов 1959: 307].

Мож­но пола­гать, что такая струк­ту­ра худо­же­ствен­ной речи, такое исполь­зо­ва­ние ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка — важ­ное худо­же­ствен­ное откры­тие А. П. Чехо­ва. Рас­сказ в рас­ска­зе поз­во­ля­ет делать соци­аль­ные обоб­ще­ния, воз­мож­но, близ­кие авто­ру, но дава­е­мые не пря­мо от авто­ра, но кос­вен­но, от рассказчика.

И еще одна важ­ная осо­бен­ность сти­ле­вой мане­ры Чехо­ва свя­за­на с типом ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка. В рас­ска­зе «Слу­чай из прак­ти­ки» опи­сы­ва­ет­ся поезд­ка орди­на­то­ра Коро­ле­ва к боль­ной на фаб­ри­ку. Повест­во­ва­ние ведет ано­ним­ный рассказчик:

Нуж­но было про­ехать от Моск­вы две стан­ции и потом на лоша­дях вер­сты четы­ре; Въе­ха­ли в фаб­рич­ные воро­та; Пошли к боль­ной [Чехов 1959: 339–341].

Корот­кие, как пра­ви­ло, фра­зы наме­ча­ют вехи повест­во­ва­ния, каж­дая из кото­рых сопро­вож­да­ет­ся кар­ти­ной, откры­ва­ю­щей­ся взо­ру персонажа:

Въе­ха­ли в фаб­рич­ные воро­та. По обе сто­ро­ны мель­ка­ли доми­ки рабо­чих, лица жен­щин, белье и оде­я­ла на крыль­цах. «Бере­гись!» — кри­чал кучер, не сдер­жи­вая лоша­дей. Вот широ­кий двор без тра­вы, на нем пять гро­мад­ных кор­пу­сов с тру­ба­ми, друг от дру­га поодаль, товар­ные скла­ды, бара­ки, и на всем какой-то серый налет, точ­но от пыли. Там и сям, как оази­сы в пустыне, жал­кие сади­ки и зеле­ные или крас­ные кры­ши домов, в кото­рых живет адми­ни­стра­ция [Чехов 1959: 340].

Такая кар­ти­на пред­став­ля­ет­ся герою, но такой она видит­ся и рас­сказ­чи­ку. Повест­во­ва­ние объ­ек­ти­ви­ро­ва­но, но собы­тия пред­став­ле­ны так, как мог уви­деть их Коро­лев. Ано­ним­ный рас­сказ­чик бли­зок пер­со­на­жу, но мыс­ли и чув­ства героя вос­про­из­во­дят­ся не непо­сред­ствен­но им самим, а пере­да­ют­ся рас­сказ­чи­ком. Так дости­га­ет­ся объ­ек­тив­ность опи­сы­ва­е­мо­го и в то же вре­мя сохра­ня­ет­ся субъ­ек­тив­ность, инди­ви­ду­аль­ность вос­при­я­тия пер­со­на­жем про­ис­хо­дя­ще­го. В этой мане­ре, кото­рую мож­но назвать дра­ма­ти­за­ци­ей повест­во­ва­ния, ано­ним­ный рас­сказ­чик как бы сопро­вож­да­ет сво­е­го героя и дела­ет мгно­вен­ные сним­ки того, что видит герой, или того, что он чув­ству­ет. Объ­ек­ти­ви­ро­ван­ное опи­са­ние и субъ­ек­тив­ные впе­чат­ле­ния, так­же пере­дан­ные объ­ек­ти­ви­ро­ван­но, сли­ва­ют­ся в еди­ной струк­ту­ре речи, обра­зу­е­мой фигу­рой ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка. Дра­ма­ти­за­ция близ­ка ано­ним­но­му рас­ска­зы­ва­нию, орга­нич­на для него и широ­ко исполь­зу­ет­ся в рас­ска­зах А. П. Чехо­ва. Дра­ма­ти­че­ские эле­мен­ты (сцен­ки) раз­но­об­ра­зят сло­вес­ную ткань, допол­няя повест­во­ва­ние изоб­ра­же­ни­ем. Дра­ма­ти­за­ция дела­ет рас­сказ дву­пла­но­вым, полифоничным.

Итак, во всех рас­смот­рен­ных выше рас­ска­зах дей­ству­ет ано­ним­ный рас­сказ­чик. Это, по-види­мо­му, самый рас­про­стра­нен­ный в худо­же­ствен­ной лите­ра­ту­ре спо­соб постро­е­ния речи. Он пред­став­ля­ет собой гиб­кую и пла­стич­ную фор­му рас­ска­зы­ва­ния, явля­ет­ся посред­ни­ком меж­ду авто­ром — про­из­во­ди­те­лем речи и чита­те­лем. Основ­ные каче­ства ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка мож­но опре­де­лить сле­ду­ю­щим образом.

1. Все­ве­де­ние. Он зна­ет о герое все, но никак не про­яв­ля­ет себя в речи. У чита­те­ля даже не воз­ни­ка­ет вопро­са, отку­да рас­сказ­чи­ку извест­ны подо­пле­ка собы­тий, поступ­ки геро­ев и т. д. Спе­ци­фи­ка чита­тель­ско­го ожи­да­ния в том, что чита­тель ждет рас­ска­за. Но источ­ник зна­ний о собы­ти­ях в ком­пе­тен­цию чита­те­ля не вхо­дит. Он судит о прав­до­по­до­бии или неправ­до­по­до­бии рас­ска­зы­ва­е­мо­го, руко­вод­ству­ясь жиз­нен­ным опы­том, вку­сом. Прав­до­по­до­бие же, убе­ди­тель­ность изоб­ра­жа­е­мо­го во мно­гом зави­сит от мастер­ства писателя.

2. «Голос» ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка име­ет осо­бую, непре­ре­ка­е­мую авто­ри­тет­ность. Он при­над­ле­жит не како­му-либо кон­крет­но­му чело­ве­ку, но все­зна­ю­ще­му рас­сказ­чи­ку. И его рас­сказ не под­вер­га­ет­ся сомне­нию. Так было. Так про­те­ка­ли собы­тия. И зна­ние это объ­ек­тив­но по опре­де­ле­нию. Ано­ним­ный рас­сказ­чик объ­ек­ти­ви­ру­ет события.

3. При­сут­ствие ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка при­да­ет речи объ­ем­ность, поли­фо­нич­ность. В повест­во­ва­нии кро­ме ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка гово­рят и пер­со­на­жи. Исполь­зу­ет­ся пря­мая речь (диа­ло­ги), несоб­ствен­но-пря­мая, репли­ки слу­ша­те­лей и т. п. Весь этот ком­плекс и созда­ет впе­чат­ле­ние объ­ем­но­сти, пол­но­кров­ной жиз­нен­ной кар­ти­ны. Не слу­чай­но в рас­ска­зах Чехо­ва широ­ко исполь­зу­ют­ся дра­ма­ти­за­ция, орга­нич­ная для повест­во­ва­ния с ано­ним­ным рассказчиком.

4. С при­сут­стви­ем ано­ним­но­го рас­сказ­чи­ка свя­за­на модаль­ность речи. Повест­во­ва­ние может быть объ­ек­ти­ви­ро­ван­ным (но чистая объ­ек­ти­ви­ро­ван­ность прак­ти­че­ски не встре­ча­ет­ся) и субъ­ек­ти­ви­ро­ван­ным. Рас­сказ сколь­зит меж­ду дву­мя эти­ми полю­са­ми. В одних пре­об­ла­да­ет объ­ек­ти­ви­ро­ван­ность, дру­гие обна­ру­жи­ва­ют тен­ден­цию к субъ­ек­ти­ви­ро­ван­но­сти (рас­сказ бли­зок к персонажам).

Выше была рас­смот­ре­на самая рас­про­стра­нен­ная раз­но­вид­ность рас­сказ­чи­ка — ано­ним­ный рас­сказ­чик. Есть и дру­гие раз­но­вид­но­сти, напри­мер, рас­сказ­чик-пер­со­наж (А. П. Чехов «Моя жизнь. Рас­сказ про­вин­ци­а­ла»). Повест­во­ва­ние ведет­ся от име­ни пер­со­на­жа, рас­ска­зы­ва­ю­ще­го о том, что попа­да­ет в поле зре­ния героя. Тако­му повест­во­ва­нию часто свой­ствен­на испо­ве­даль­ность, эмоциональность.

Пол­ная типо­ло­гия рас­сказ­чи­ков, что состав­ля­ет акту­аль­ную зада­чу сти­ли­сти­ки, воз­мож­на лишь при зна­чи­тель­ном рас­ши­ре­нии кру­га иссле­ду­е­мых источ­ни­ков. В дан­ной же ста­тье важ­но было пока­зать, что субъ­ект речи (неза­ви­си­мо от типа рас­сказ­чи­ка) — обя­за­тель­ная при­над­леж­ность худо­же­ствен­ной речи, состав­ля­ю­щая ее специфику.

Спе­ци­фи­ка худо­же­ствен­ной речи заклю­ча­ет­ся в ее струк­ту­ре, глав­ная осо­бен­ность кото­рой состо­ит в несов­па­де­нии про­из­во­ди­те­ля речи (авто­ра) и ее субъ­ек­та. Сло­во в худо­же­ствен­ной речи при­над­ле­жит субъ­ек­ту (рас­сказ­чи­ку) и толь­ко в конеч­ном сче­те — авто­ру. Худо­же­ствен­ное про­из­ве­де­ние пред­став­ля­ет собой повест­во­ва­ние, объ­ек­ти­ви­ро­ван­ное рас­сказ­чи­ком. Худо­же­ствен­ная речь все­гда, по мень­шей мере, дву­слой­на: она пред­став­ле­на экс­пли­цит­но (субъ­ек­том речи, ано­ним­ным или пер­со­ни­фи­ци­ро­ван­ным) и импли­цит­но (про­из­во­ди­те­лем речи).

Прин­ци­пи­аль­но иная струк­ту­ра у пуб­ли­ци­сти­че­ской речи. В ней про­из­во­ди­тель речи и субъ­ект все­гда сов­па­да­ют. Рас­сказ­чи­ком явля­ет­ся автор — под­лин­ная, реаль­ная лич­ность, что созда­ет прин­ци­пи­аль­но иную модаль­ность. Вме­сто услов­но­сти худо­же­ствен­ной речи — «пря­мая речь» непо­сред­ствен­но от авто­ра, что при­да­ет ей под­лин­ность, доку­мен­таль­ность, оценочность.

Пуб­ли­ци­сти­че­ская речь, в отли­чие от худо­же­ствен­ной, одно­слой­на (один слой — непо­сред­ствен­но автор­ская речь). Но имен­но в этой одно­слой­но­сти заклю­ча­ет­ся спе­ци­фи­ка пуб­ли­ци­сти­че­ской речи, ее выра­зи­тель­ность и сила. Пуб­ли­цист непо­сред­ствен­но (минуя рас­сказ­чи­ка) обра­ща­ет­ся к чита­те­лю, не объ­ек­ти­ви­руя свои мыс­ли и эмо­ции, но выра­жая их так, как он мыс­лит и чувствует.

© Солга­ник Г. Я., 2015